А теперь она сидела и пила в одиночестве, как законченная дура. Сама во всем и виновата. Когда-то хотелось любви, чувства защищенности, но всем этого хочется, тоже мне новость… Любви и защищенности каждому отпущено определенное количество и ничего с этим не поделаешь. Если ты хочешь писать картины, а Бог не дал тебе таланта, разве ты всю жизнь переживаешь по этому поводу? Если мечтала стать балериной, а у тебя случился диабет и ты с десяти лет имеешь лишний вес, разве ты переживаешь? Берешь и живешь, как получается. Так и по поводу любви нечего сокрушаться, не всем дано. Твоя любовь уже кончилась. Мужчина-мальчик давно покинул тебя, они все покинули тебя… А с Волгиным нечего было и пытаться, он был изначально проигрышным вариантом.
Она сделала еще один глоток коньяка. Живительное тепло срабатывало все хуже и хуже.
Все начало разваливаться уже через год. То, что поначалу она приняла за общность интересов, за приятное товарищество, из которого могло получиться нечто крепкое, оказалось пшиком. Полным говенным пшиком, а человек, который показался ей чуть ли не родным, оказался пустышкой. А хуже всего было то, что тогда она и начала понимать, что вся ее жизнь не более чем пустышка. Театр теней, где за вырезанными из картона фигурами нет никого и ничего. В тридцать четыре года у нее, ведущей популярнейшего шоу «На Говерле», нет никого и ничего. Даже детей нет, потому что это не ее дети, а Лорика. Или каких-нибудь инопланетян, которые подкинули ей близнецов на время межгалактической экспедиции.
Через полгода после свадьбы с Владом Волгиным, того еще масштабного события, до нее стали доходить шепотки. Шепотки мерзкие, как муравьи под кожей, но именно они, как известно, и оказываются правдой. Волгина видели то в обществе футбольной звезды, с которой он пил пиво на брудершафт не размыкая объятий, то в обществе старлеток, рвущихся в мир шоу-бизнеса с азартом голодных гиен. А то и вовсе в сомнительных компаниях, которые выкупают клубы и арендуют лимузины, а после уборщики выгребают такое дермище, что и представить страшно.
Сначала она небрежно отмахивалась, понимая, сколько завистников вьется вокруг знаменитостей. Она давно жила под гнетом жадных взглядов и привыкла к этому. На тот момент они с Волгиным еще ладили. Она перевезла к нему детей и Лорика, и всему находились нормальные, рабочие объяснения. Да она и не стремилась их искать, этих объяснений. Каждый день они находили десять минут посидеть вдвоем и выпить кофе. Пусть Волгин чаще всего мешал кофе с алказельцером, но они смотрели друг на друга с нежностью. Так она думала, по крайней мере, и так было с ее стороны. Волгин, в силу своей профессии, владел лицом ничуть не хуже, чем она сама.
Квартира у Волгина была большая, и Лорик с детьми растворились в ней без следа. Они с мужем могли уединяться когда угодно и сколько угодно, не опасаясь вторжения, и там, в спальне по-прежнему все было хорошо. А потом кофейные посиделки сошли на нет. На них перестало хватать времени. Это получилось само собой, незаметно; просто слишком много работы, много встреч, много разъездов и вечеринок. «Я останусь тут, ты не против? Надо еще кое-что обсудить». «Конечно не против, я тоже появлюсь скорее всего только завтра утром». «Так ты еще не прилетела? Ну и прекрасно».
Она понимала – много работы. Ее саму раздирали сроки и обязательства. В тридцать пять минут программы надо впихнуть то, что не влезает и в пятьдесят. Ритка, конечно, помогает, носится колесом, но разве можно объять необъятное? Куча народа рвет Александру Качур на части, ее и ее популярного мужа, и надо ковать железо, пока горячо. И надо бывать, все время бывать там, где надо, иначе есть риск выпасть из обоймы. Ведь многое не решается по телефону, надо мелькать, надо пить, надо общаться. Она понимала, что такая жизнь требует жертв со стороны семьи, но без этого никак не обойтись. Когда все вокруг несется кувырком, не успеваешь считать вагоны. Жизнь в обойме диктует свои законы не меньше, чем жизнь в тюрьме. Попробуй, спрыгни с карусели, когда та несется полным ходом, и все вокруг кажется размытым пятном.
Когда прекратились посиделки, начались неприятные сюрпризы. Пакетик с белым порошком, вывалившийся из брюк. «Влад, ты же разумный человек и знаешь, к чему это приводит! Мало примеров?» «Да это Ванька сунул мне спьяну, это он балуется. Я-то сам никогда, ты же меня знаешь! Как ты вообще могла такое подумать, жена моя, мать моих детей! Что, не смешно?» Потом появилась привычка надолго зависать в ванной с телефоном. Через дверь слышались смешки, прорывающиеся сквозь шум воды. А уж когда из тех же брюк выпал надорванный пакетик от латексного изделия, она даже ничего не спросила. Зачем слушать заведомую ложь и устраивать себе лишнюю нервную встряску? Встрясок ей хватало и на работе. На удивление, но прозрение жены, которая все узнает последней, мало взволновало Сашу. Оставался последний вопрос: а зачем он вообще женился? Что это – тщеславие, или продуманная компания по поддержанию традиционного имиджа (о футболистах-то болтали с завидной регулярностью) или просто порыв? Но и этот вопрос по большому счету не имел значения. Она даже удивлялась, насколько мало ее это затронуло. К тому времени во Владе Волгине всплыли черты, на которые она раньше не обращала внимание. Его мимолетная бытовая ложь. При элементарном сопоставлении фактов все было шито белыми нитками, все лежало на поверхности. Просто удивительно, насколько она была слепа. Его кроличья трусость, неспособность принимать смелые решения. Он не из тех, кто вступит в схватку, он из тех, кто вовремя приластится к победителю. А эта дурацкая привычка чуть что скалить зубы? Словно американский политик, даже когда они бывали одни. А жест, которым он то и дело жеманно поправлял волосы – как раньше она всего этого не замечала? Не говоря уж про взгляд, которым он смотрел на детей, когда думал, что она не видит. Так смотрят на пауков за стеклом террариума.
Три недели назад она наконец приняла окончательное решение. Все обдумала и уже посоветовалась с Гопчинским. Этот милый старикан был старинным другом отца и у него была солидная юридическая фирма. Основной их специализацией были не разводы, а куда более серезные дела, но Гопчинский знал ее с детства, внимательно выслушал и обещал помочь. Он посоветовал еще раз все обдумать и взвесить, но в случае, если ее решение останется неизменным, согласился представлять ее интересы при бракоразводном процессе. Он дал ей несколько практических советов как себя вести в ближайшее время. Она была уверена, что дальше этого кабинета разговор не пойдет. Гопчинский был специалистом высокого уровня. Вчера она не сообщила ему о смерти друга. Долго думала и не сообщила. Гопчинский не обидится, он умный старик и все поймет. Она знала, что отец ни с кем из друзей не поддерживал связи уже много лет. Что было, то прошло и ушло навсегда.
Сегодня утром она уже знала, что в квартиру на Хрещатике больше не вернется. Потому она и взяла с собой детей, потому что знала, что не вернется.
Она допила бокал и налила себе еще один. В голове шумело, ведь она совсем ничего не ела сегодня. И есть до сих пор не хотелось, а вот пить коньяк хотелось. Лампа под черным абажуром выхватила из полумрака пятно на кожаной поверхности стола. Сам стол был девственно пуст: ни бумаг, ни письменных принадлежностей, ни ноутбука.
И что же впереди? Кажется, что ничего. Два года брака с Волгиным остались позади, и она уткнулась в черную пустоту. «На Говерле», все эти люди, все эти метания, все вдруг предстало в истинном свете. Все это неважно и ненужно. И внезапно, как нож в сердце, ее поразило знакомое ощущение, нахлынувшее из детства. Тогда, лежа в кроватке и плывя куда-то в невообразимом пространстве, в открытом космосе, где нет ничего, кроме нее самой и каких-то гигантских круглых поверхностей, она спрашивала себя: «Кто я?»
«Кто я, Саша Качур?»
И как в детстве, она будто отделилась от тела, от мира людей, и брела в бесконечности, потерянная и свободная, задаваясь одним-единственным вопросом: «Кто я?»
