Это для властей был полный провал. Даже совершенно аполитичному человеку было ясно - процесс закрытый. И власти сделали вывод на будущее. Больше уже никогда для политических процессов не назначались большие залы. Обычная судебная камера на 20, иногда до 30 человек. И "публика" берется под контроль. Выдаются не пропуска, а повестки вызова на суд в качестве свидетеля. Оплачивает предприятие по повестке только в том случае, если имеется отметка суда. Объявлять о месте и времени суда в печати не стали, а по судебной линии все сокращали разрыв во времени между сообщением о суде и судом. Дошли до того, что сообщали лишь поздно вечером накануне суда. Потом додумались родственникам и свидетелям объявлять уже после начала суда.

Таким образом, открытая наша борьба за права человека, за соблюдение закона принудила следствие и суды уходить в подполье. Дело в конце концов дошло до того, что, например, суд над тремя армянами, провокационно обвиненными во взрыве в московском метро, проходил неизвестно где, неизвестно когда, без родственников и защиты. Прошло уже несколько месяцев после суда, но до сих пор неизвестно, в каком помещении проходил суд, сколько он продолжался, были ли адвокаты на суде и был ли вообще суд? А между тем процесс объявлен открытым и даже сказано, что публика встретила смертный приговор всеобщим одобрением. Но как не прячутся нарушители законов, правозащита их находит. Неудача постигла КГБ и в деле дезинформации о судах.

Провал этой дезинформации обнаружился еще во время процесса Даниэля и Синявского. Не только заграница, но и советские граждане не хотели верить голословным обвинениям и требовали доказательств, а их-то именно у КГБ и не было. Вымысел, опубликованный в советской печати, был "шит белыми нитками" и доверием не пользовался. Белой же книгой, в которой был описан фактический ход и содержание процесса, Александр Гинзбург вбил "осиновый кол" в лживую стряпню КГБ. Этот опыт мог бы научить большей сдержанности во лжи. Но что поделаешь, когда шум вокруг процесса все нарастал и гласности было не избежать. Создать извращенную картину с помощью "информатора" министерства иностранных дел не удалось. Иностранные корреспонденты не верили его разглагольствованиям, а прислушивались к тому, что выносилось из зала. А главное содержание происходящего там до нас достигало очень быстро.

Последние слова Галанскова и Гинзбурга, например, ушли в эфир почти сразу после их произнесения. Дословной точности, может, и не было, но смысл передавался точно. Вот как, например, я записал себе в тот вечер последнее слово А. Гинзбурга: "Я не виновен. И это очень убедительно доказал мой защитник. Но так как в практике советского судопроизводства не было случая, чтобы оправдали человека, арестованного КГБ, то я об оправдании не прошу. Прошу мне дать не меньше, чем Юре Галанскову, который тоже невиновен". Когда через несколько лет я читал дословную запись этого последнего слова, я был поражен смысловой точностью записанного мною на основе устного сообщения третьих лиц.

Что могли этому противопоставить люди из КГБ и послушные им судьи? Только ложь. Всякая правда о процессе била по творцам беззакония. И вот КГБ мастерит лживые легенды и двигает их в печать.

Насквозь лживые статьи об этом процессе, опубликованные в "Известиях" (No 15712) и в "Комсомольской правде" (No 13089) вынудили меня взяться за перо.

Известно, писал я, что процесс, объявленный открытым, был фактически полностью изолирован от постороннего глаза.

Это - типичный процесс-провокация, аналогичный процессам, организовывавшимся во время Ягоды, Ежова, Берия. Разница лишь в том, что тогда сообщали о "врагах народа" без указания конкретной вины, а теперь, в обоснование несправедливого приговора, приводят чистейший вымысел. Насколько шатки позиции обвинения можно судить хотя бы по привлечению в качестве свидетеля обвинения Брокс-Соколова, который не имел не только прямого, но и косвенного отношения к данному процессу, создавая своим пресловутым поясом видимость наличия "вещественных доказательств".

Подобных писем с разоблачением КГБистской лжи, адресованных в прессу и властям, прошло через самиздат и проникло за рубеж огромное количество. Но главный отпор был дан выпуском в свет сборника "Процесс четырех", где шаг за шагом подробно был освещен процесс от начала до конца. И это вынудило КГБ отступить и на этом направлении. В последующем власти стремились замолчать процессы, не давать о них в прессу никаких сведений, даже лживых. Мы с нашими слабенькими силами, но имея на вооружении правду и закон, добились победы и на этом участке.

Однако главный успех в ходе этого процесса достигнут стоянием на морозе. Мы показали здесь свою стойкость и стимулировали свою активность. Здесь родилось обращение Ларисы Богораз и Павла Литвинова. Родилось незаметно, но сыграло в развитии правозашиты роль коренного поворота. Главная сила этого обращения в том, что впервые, открыто на весь мир, выражено недоверие советскому правительству. Обращение шло через его голову и направлялось непосредственно "к мировой общественности и в первую очередь - к советской". За все время существования советской власти никто не вспомнил об общественности. Ее не существовало. Никто не верил в нее. От нее никто ничего не ждал. И мы, правозащитники, до сего дня обращались только к властям. И вдруг во весь голос называется советская общественность - как главная сила. При этом дается точное определение той общественности, на которую мы рассчитываем: "Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости".

И с чем обращаемся? Не просить, не ходатайствовать, не оказать помощь. Нет! "Требуйте публичного осуждения этого позорного процесса и наказания виновных!

Требуйте освобождения подсудимых из-под стражи!

Требуйте повторного разбирательства с соблюдением всех правовых норм и в присутствии международных наблюдателей!"

И снова проникновенное обращение к советской общественности - как к реальной силе.

"Граждане нашей страны! Этот процесс - пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас. Вы сами избрали этот суд и этих судей - требуйте лишения их полномочий, которыми они злоупотребили. Сегодня в опасности не только судьба подсудимых - процесс над ними ничем не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться".