Не успел КГБ взять последнего из четверки (Гинзбурга), как случилось совсем невероятное для Советского Союза: участники нарождающегося правозащитного движения перешли в наступление. Они вышли на площадь Пушкина с требованием свободы арестованным, пересмотра ст. 70 УК РСФСР и отмены антиконституционного указа о дополнении УК РСФСР статьями 190-1 и 190-3. В результате, мировой прессе и радио пришлось заговорить. Бой был выигран. Безвестные составители "Феникса" и "Белой книги" стали известными. Гласность была достигнута.
Арест пяти участников демонстрации - Буковский, Габай, Делоне, Кушев, Хаустов - и последующее жестокое осуждение по ст. 190-3 Хаустова, а затем и Буковского, способствовали усилению гласности и раскрывали антиконституционность ст. 190-3.
К началу 1968 года кампания протестов настолько усилилась, что обстановка для суда оказалась хуже, чем в процессе Даниэля и Синявского. К суду было привлечено внимание мировой прессы и передовой советской общественности. В этих условиях и проходил процесс над четверкой - Галансков, Гинзбург, Добровольский и Пашкова - 8-12 января 1968 года. Это был процесс - бой. Бой, в котором наступали мы, те, против кого был направлен суд. Мы, единомышленники подсудимых, все четыре дня простояли у закрытых дверей "открытого" суда.
Суд вынужден был прятаться от нас, от тех, кто здесь представлял советскую общественность. Вход в зал суда был прочно закрыт для нас. В 5-6 шагах от главного входа - милицейская цепь. Дальше нее "беспропускной" братии хода нет. У самого входа - двое в гражданском с красными повязками. Это КГБ. Здесь пропуска не просто показываются, как при проходе милицейской цепи, а тщательно проверяются. Далее, уже внутри здания, перекрывают коридор, ведущий в ту часть дома, где находится зал заседания суда; двое в штатском, без повязок - здесь не от кого маскироваться. У входа в зал тоже двое, но по фойе гуляют еще человек 6-7 - подкрепление, так сказать. В общем, не прорвешься. В первый день мы пытались найти обход, пробраться в зал, но потерпели полную неудачу.
Все четыре дня держались сильные морозы - 28-38° ниже нуля по Цельсию. В первый день до обеда мы находились в вестибюле входа в здание со двора. После обеда нас выдворили оттуда и мы мерзли на улице. То же самое было и на следующее утро. Часов около 12 дня мы обнаружили, что можно греться в подъезде жилого дома напротив. Но к концу дня нас выдворили и оттуда. Появилась "общественность" дома и предложила посторонним удалиться, т.к. "жильцы опасаются". Несмотря на это, мы пришли и на третий, и на четвертый день. И простояли оба эти дня на морозе в легоньких ветхих пальто и ботиночках.
Вместе с нами стояли и иностранные корреспонденты. Правда, они одеты значительно теплее. И все же, вечная им наша благодарность. Они были нашей бескорыстной охраной. Без них нас разогнали бы в два счета. И моя палка, которая "обыгрывалась" в некоторых корреспонденциях, не помогла бы нам. Спасибо им. Они ни на минуту не покидали нас. Я верю, придет время, когда мы сможем отблагодарить их за это. В этом нашем совместном стоянии у суда было наше участие в борьбе, развернувшейся в зале. Этим мы значительно сбили спесь с организаторов этой бессовестной комедии. В этом и была наша победа. Не мы от них прятались. Они от нас.
А в зале, меж тем, подсудимые и адвокаты разносили и щепки здание, построенное обвинением. Суд вынужден был и изорачиваться, и лгать. Будучи не в силах доказать ни одного пункта обвинения, он пошел на трюк, стремясь с помощью внешнего эффекта произвести впечатление на общественность. На суд привозят прибывшего из Европы и арестованного органами КГБ "туриста" Брокс-Соколова. С упоением показывают бывший на нем во время ареста "шпионский пояс" - пояс, в который заложены литература и деньги. Но у этого пояса, вернее, у его хозяина оказался весьма слабый "пунктик". И этот "пунктик" был немедленно вскрыт.
Адвокат Гинзбурга Золотухин задал весьма скромный вопрос: "Какое отношение все это имеет к моему подзащитному?" На этот вполне уместный и тактичный вопрос судья отвeтил злобно, грубой репликой, решительно обрывая все возможные вопросы такого характера. Но пунктик остается пунктиком. И когда, представитель Министерства иностранных дел СССР, время от времени информировавший, вернее было бы сказать, дезинформировавший иностранных корреспондентов о процессе, вышел с информацией о Брокс-Соколове и его поясе и вел живописный рассказ, привлекая свидетельства одной дамы, присутствовавшей в зале во время иллюстрации этого пояса, корреспонденты задали вопрос: "А к кому из подсудимых шел на связь Брокс-Соколов?" Информатор запнулся, но потом довольно нагло заявил: "Это тайна следствия". Корреспонденты и мы, конечно, расхохотались. Кто-то выкрикнул: "Зачем же его на процесс притащили? Пояс такой можно было изготовить и напичкать, чем угодно, не выезжая из Москвы". Снова все захохотали и информатор со своей дамой обиженно удалился.
С этим информатором тоже был трюк. Ни одного иностранного корреспондента в зал не пустили "ввиду отсутствия мест", а т.к. они настойчиво добивались информации в ходе процесса, то Министерство пошло на выделение "информатора". Но он ничего не сообщал о том, что происходит в зале. Он просто рассказывал КГБистские байки. Поэтому корреспонденты, да и мы снова подняли вопрос о допуске в зал. При этом мы абсолютно точно установили, что зал был заполнен не более, чем на 1/4. Имелось не менее 170 свободных мест. А нас с корреспондентами было всего около сотни.
И мы атаковали заявлениями судью, требуя допуска в зал "открытого" процесса. Мы писали - либо объявите, что процесс закрытый, либо откройте двери для тех, кто хочет на нем присутствовать. Представитель КГБ, изображавший коменданта суда, пытался "выкрутиться" ссылкой на то, что на все места выданы пропуска "представителям трудящихся", и он обязан сохранять для них места. Но "представители трудящихся" не торопились "на свои места". Как обычно, когда кого-то из предприятий, учреждений и заведений посылают на общественные мероприятия, в которых они не заинтересованы, то эти "трудящиеся" идут не на эти мероприятия, а по своим делам. И число людей в зале не только не возрастало, но все убывало, и к концу зал был почти пустой. Мы же продолжали дрожать на морозе.
