Они поговорили несколько минут, потом Горячева спохватилась, что у нее коллегия, и ушла. Гагарева зашла в секретариат и сказала секретарю Горячевой:

– Лидия Ивановна, знаете, ко мне, возможно, дочь приедет!

И строгая секретарша, посмотрев в лицо Гагаревой, рассмеялась и пожала ей руку.

– Скажите, а что это с Горячевой, она не больна? – спросила Гагарева. – Какая-то странная.

Секретарь, оглянувшись на дверь, тихо сказала:

– У нее ведь беда за бедой, – в октябре мать умерла от паралича сердца, стирала белье и – в секунду. А несколько дней тому назад ее известили, что муж ее убит в бою на дальневосточной границе, а они-то расписались в день приезда из Крыма, и в тот же вечер он уехал.

Гагарева отошла к окну и смотрела, как внизу из туманного мрака внезапно возникали яркие автомобильные фонари и стремительно двигались через площадь. «Ну и что, ведь все не так, ничего ведь я не поняла в законах жизни», – подумала она.

Но ей не хотелось думать и понимать законы жизни, так как она была счастлива.

1938 – 1940

Александра Андреевна, уходя на работу, ставила на стул, покрытый салфеточкой, стакан молока, блюдце с белым сухариком и целовала Дмитрия Петровича в теплый, впалый висок.

Вечером, подходя к дому, она представляла себе, как томится в одиночестве больной. Завидя ее, он приподнимался, пустые глаза его оживали.

Однажды он сказал ей:

– Сколько ты встречаешь людей в метро, на работе, а я, кроме этой траченной молью головы, ничего не вижу.

И он указал бледным пальцем на бурую лосиную голову, висевшую на стене.

Сослуживцы жалели Александру Андреевну, зная, что муж ее тяжело болеет и она ночами дежурит около него.

– Вы, Александра Андреевна, настоящая мученица, – говорили ей.

Она отвечала:

– Что вы, мне это совсем не трудно, наоборот…

Но двадцатичасовая служебная и домашняя нагрузка была непосильна для пожилой, болезненной женщины, и от постоянного недосыпания у нее поднялось давление, начались головные боли.

Александра Андреевна скрывала от мужа свое нездоровье; но иногда, идя по комнате, она внезапно останавливалась, словно стараясь о чем-то вспомнить, приложив ладони к нижней половине лба и к глазам.

– Саша, отдохни, пожалей себя, – говорил он.

Но эти просьбы огорчали и даже сердили ее.

Приходя на службу в фондовый отдел Центральной библиотеки, она забывала о тяжелой ночи, и светленькая Зоя, недавно окончившая институт и стажировавшаяся в отделе фондов, говорила:

– Вы присядьте, ведь у вас ноги отекают.

– Я не жалуюсь, – улыбаясь, отвечала Александра Андреевна.

Дома она рассказывала мужу о рукописях и документах, которые разбирала на работе, – она любила эпоху семидесятых – восьмидесятых годов, ей казались драгоценными любые мелочи, касавшиеся не только Осинского, Ковальского, Халтурина, Желвакова, Желябова, Перовской, Кибальчича, но и десятков забытых революционеров, находившихся на близких и далеких орбитах чайковцев, ишутинцев, «Черного передела» и «Народной воли».

Дмитрий Петрович не разделял увлечения жены. Он объяснял это увлечение тем, что она происходила из революционной семьи. Семейный альбом был заполнен фотографиями стриженых девушек со строгими лицами, в платьях с тонкими талиями, с длинными рукавами и высокими черными воротничками, длинноволосых студентов с пледами на плече. Александра Андреевна помнила их имена, их печальные, благородные, всеми забытые судьбы – тот умер в ссылке от туберкулеза, та утопилась в Енисее, та погибла, работая в Самарской губернии во время холерной эпидемии, третья сошла с ума и умерла в тюремной больнице.

Дмитрию Петровичу, инженеру-турбинщику, все эти дела казались возвышенными, но не очень нужными. Он никак не мог запомнить двойные фамилии народников – Иллич-Свитыч, Серно-Соловьевич, Петрашевский-Буташевич, Дебагорий-Мокриевич… Он запутался в обилии имен – одних Михайловых было трое: Адриан, Александр, Тимофей. Он путал чайковца Синегуба с народовольцем Лизогубом…

Он не понимал, почему жена так огорчалась, когда во время их летней поездки по Волге им встретился возле Васильсурска пароход, прежде называвшийся «Софья Перовская», а после ремонта и новой окраски переименованный в «Валерию Барсову», – ведь у Барсовой замечательный голос.

Когда– то, во время поездки в Киев, он сказал Александре Андреевне:

– Вот видишь, большущая аптека названа именем Желябова!

Она рассердилась, крикнула:

– Не аптеку, а Крещатик нужно назвать именем Желябова!

– Ну, Шурочка, это ты хватила, – сказал Дмитрий Петрович.

Ему был чужд аскетизм народовольцев, их почти религиозная одержимость.

Они ушли, их забыли новые поколения.

Дмитрий Петрович любил красивые вещи, вино, оперу, увлекался охотой. И в пожилые годы он любил надеть модный костюм, хорошо подобрать и хорошо повязать галстук.

Казалось, что Александре Андреевне, равнодушной к нарядам, дорогим вещам, эти склонности мужа должны быть неприятны.

А ей все нравилось в нем, все его слабости и увлечения. Она делилась с ним мыслями о восхищавшем ее времени, о трагической борьбе народовольцев.

И теперь, когда он лежал больной в постели, она рассказывала ему о своих огорчениях.

– Знаешь, Митя, на собрании наша стажерка Зоя, очаровательное молодое существо, раскритиковала меня – я ее перегружаю ненужной работой, связанной с семидесятыми и восьмидесятыми годами…

Слушая жену, глядя, как розовеют от волнения ее щеки, Дмитрий Петрович думал, что ведь она единственная неразрывно связана с ним мыслью, чувством, постоянной заботой; остальные, даже дочь, лишь вспоминают, а не помнят.

Странно делалось при мысли, что в те минуты, когда Александра Андреевна, увлекшись работой, перестает о нем думать, никто не помнит о нем, и даже самая тоненькая ниточка не связывает его с людьми во всех городах и селах, в поездах…

Он говорил об этом Александре Андреевне, и она возражала ему:

– Твои турбины, твой способ расчета прочности лопатки – все это существует. Женя к тебе очень привязана, она редко пишет, но это ничего не значит. А друзья разве забыли тебя? Из-за суматошной жизни устают очень, а вспомни, сколько внимания оказывали тебе сослуживцы, когда ты слег…

– Да, да, да, да, Саша, – отвечал он и утомленно кивал головой.

Но и она понимала, что дело тут не только в мнительности больного человека.

Конечно, друзьям его, людям уже пожилым, трудно ездить на службу в набитых автобусах и троллейбусах, у них заботы, летняя дачная страда, служебные неприятности. И все же ему больно, что старые друзья редко справлялись о нем, а посещают его не ради живого интереса и даже не ради него, а для самих себя, чтобы совесть не мучила.

Сослуживцы на первых порах, когда он заболел, привозили ему подарки: цветы, конфеты, но вскоре перестали его посещать… Движение его болезни их не интересовало, да и его перестала интересовать жизнь института.

Дочь, переехавшая после замужества в Куйбышев, раньше слала ему подробные письма, а теперь пишет лишь матери. В своем последнем письме Женя писала в постскриптуме: «Как папа, очевидно, без изменений?»

Дочь обижается на Александру Андреевну, ее сердит, что все свое время мать тратит на ненужных семидесятников и народовольцев, а теперь еще и на него, тоже забытого и ненужного.

Правда, почему Шура так привязана к нему? Может быть, это не только любовь, но и чувство долга? Ведь когда ее высылали в двадцать девятом году, он, обожавший Москву, бросил все – и любимую работу, и удобную комнату в центре, и друзей, – поехал на три года в Семипалатинск, жил в деревянном домике, служил на кирпичном заводишке.

Шура говорила: «Твои турбины, твои методы расчета живут» – и так далее. Турбин его конструкции нет, это Шура хватила, а его методом расчета прочности сейчас уже не пользуются, предложены новые.

Нельзя постоянно состоять в больных, надо либо выздороветь, либо перечислиться в умершие. Даря ему конфеты, сослуживцы как бы говорили: «Мы хотим помочь тебе преодолеть болезнь!» И когда его друг детства Афанасий Михайлович – Афонька – рассказывал об охоте, он подразумевал: «Мы еще будем с тобой, Митя, вместе ходить по лесам и болотам…» И дочь первые недели его болезни верила, что отец поправится, приедет к ней летом на Волгу, будет нянчить внука, поможет ее мужу инженерским советом и связями, десятками способов коснется граней жизни… Но время шло, а в жизни Дмитрия Петровича уж не случалось то, что бывало со здоровыми людьми, которые работали, ухаживали за хорошенькими сослуживицами, спорили на совещаниях, получали зарплату, поощрения и выговоры, танцевали на именинах у друзей, попадали под дождь, забегали, идя с работы, выпить кружку пива…