– Сволочь такая, на дачу уехал! – вслух сказал Ефремов и затосковал. Возле заставы он встретил длинноносого мальчишку в пенсне, лаборанта из цеховой экспресс-лаборатории, и спросил:

– Вы с завода?

– Нет, я в прошлую ночь дежурил, товарищ Ефремов, сутки гуляю.

Ефремов махнул рукой и торопливо пошел через площадь. Он подошел к контрольной будке, вахтер сидел на ступеньках и старательно рисовал на земле какие-то фигуры. На заводском дворе было пустынно и тихо. Ефремов пошел в котельную; пока он глядел на манометры и водомерные стекла, подошел старший кочегар и рассказал, как работали котлы, потом подмигнул и сказал:

– Погодка-то, товарищ Ефремов! Так неделю целую и просидел бы на речке, очень теперь замечательно в деревне.

Они заговорили о рыбной ловле, старший кочегар был великий знаток этого дела. В общем, в котельной дела шли отлично.

В цехе Ефремов встретил дежурного инженера и вместе с ним прошел в контору.

Дежурный по заводу был совсем молодым человеком, он окончил институт в прошлом году, и, слушая его доклад, Ефремов думал, что вот Васильев, Гольдберг, он – это уже старшее поколение, и дежурный смотрит на него как на солидного, старичка.

– Ты как… считаешь меня консерватором? – вдруг спросил он.

– Что ты, Петр Корнеевич, никогда я этого не думал, ей-богу, – ответил инженер. – С чего ты взял это? Вот мои два предложения, ведь ты их реализовал через две недели после того, как подал я в бюро…

Перед тем как уезжать с завода, он позвонил по телефону Васильеву, но того не оказалось дома. Уже больше месяца они не виделись.

Ефремов три раза приглашал его на дачу, ждал, а Васильев обманывал и не приезжал. И сейчас он мечтал заехать за товарищем: они купят пива и отлично проведут весь день вместе, вечером пойдут гулять, купаться, а утром вместе покатят на работу. Кроме того, ему хотелось познакомить Васильева с Розенталем: пусть поспорят, и пусть Розенталь будет посрамлен, уж слишком он доволен своей эрудицией; не мешает, чтобы Васильев осрамил доктора.

Ефремов очень чувствовал отсутствие Васильева, он каждый день думал о нем, иногда скучал, иногда нуждался в его совете, иногда беспокоился, не захандрил ли Васильев, но короткие сутки были жестоки к их дружбе, времени не хватало, а во время их редких встреч они обычно спешили, и разговор у них шел в насмешливых вопросах и ответах.

На обратном пути Ефремову посчастливилось занять место у окна; он задремал, едва не проехал свою станцию и соскочил с поезда уже на ходу. Казалось, на заводе он пробыл совсем недолго, только посмотрел, а день уже шел к концу, и Ефремов торопился.

Обычно, когда он опаздывал, жена, встречая его, говорила:

– А я тут не скучала! Какой-то молодой человек все ходил возле дома и вздыхал по мне.

И Ефремов отвечал:

– Это ты мешала вору в окно полезть, вот он и вздыхал. Этот разговор во время ее отпуска происходил часто и каждый раз смешил их. И сейчас, подходя к дому, Ефремов вспомнил про молодого человека – жена его описывала то в белом костюме с теннисной ракеткой, то летчиком с грустным лицом, то юношей-музыкантом.

С террасы раздавались голоса, видны были спины сидевших за столом людей. Ефремов улыбнулся, подумав, что, вероятно, сразу собрались все молодцы, вздыхавшие у забора. Потом ему стало неприятно – вот к Кате в гости каждый выходной приезжают сослуживцы, подруги, а к нему никто еще ни разу не приехал. Почему такое?

Он вошел во двор. Лена обычно замечала его первой, и сейчас она закричала: «Петя, Петя приехал!» – и побежала к нему навстречу. А вслед за ней на крыльцо вышли Васильев, Морозов и Гольдберг. И только в этот момент Ефремов понял, как дороги ему его друзья, – он задохнулся от радости, растерянно улыбаясь, смотрел на них и негромко, протягивая руку, говорил:

– Вот это замечательно! Вот придумали, и все вместе, как тогда зимой, помните… все ребята мои…

– Нет, нет, ты не подымайся; идем вместе пиво покупать, – сказал, обнимая его, Морозов. Он был в белом костюме, в белых туфлях, белых носках, белой фуражке. Борода его, подстриженная и надушенная, освещенная солнцем, казалась точно выутюженной и нарядной, только что купленной. Гольдберг рядом с ним выглядел совсем странно – в синем шевиотовом костюме с галстуком, в черных ботинках. Ефремов шел между ними, неся кувшин для пива, сзади шла жена под руку с Васильевым, на нем была надета украинская, неизвестная Ефремову рубаха.

– Да, брат, тебя нужно поздравить, – тихо сказал Морозов. – Женился, очень, ну как тебе сказать, женщина, в общем… – Он оглянулся и повел головой. – Вот ты какой…

А Гольдберг добавил:

– Теперь я понимаю, что ты совершил подвиг, заехав на пару дней на рудник… Я бы не поехал на твоем месте.

А Ефремову казалось, что он не видел товарищей десяток лет, и ему было хорошо и приятно идти с ними рядом, смотреть на них, слушать их разговоры, покашливание, шутки. Оглядываясь назад, Ефремов посмотрел на жену: она слушала Васильева внимательно, совсем не так, как в первое их знакомство, когда Васильев оплошал.

– А знаешь, – сказал Морозов, – я тогда рассвирепел, когда ты не взялся меня в Москву переводить, а сейчас работа подвернулась довольно интересная, до осени посижу… А тогда я и не ночевал оттого, что рассердился, знаешь…

Они подошли к киоску на станционной платформе, – у прилавка стояла очередь дачников с кувшинами и бидонами.

– Я сейчас все устрою, – сказал Морозов и подошел к задней двери палатки, где стояли пустые бочки и поломанные фанерные ящики.

– Живей, живей открывай! – весело и грозно крикнул Морозов, стуча кулаком в дверь. – Пиво на льду? – строго спросил он у продавца и, не дожидаясь ответа, быстро добавил: – Поскорей налейте…

– Ну, ловкач! – рассмеялся Гольдберг.

– Как же ты? Рассказывай, – негромко спросил Ефремов.

Гольдберг несколько секунд смотрел на подходивших Васильева и Екатерину Георгиевну, потом пристально взглянул Ефремову в глаза и, точно продолжая разговор, проговорил:

– Живет в Ленинграде, довольна, ну и, значит, все в порядке.

– Ничего в этом понять нельзя, – сказал Ефремов. – Ей-богу, ничего понять нельзя.

– А мне понятно. Все в порядке. Между прочим, знаешь, я из Донбасса перевожусь.

– Да что ты!… Совсем?… Куда ж ты? В Москву, в Главуголь?

– Нет, куда там…

– А куда же?

В это время подошла Екатерина Георгиевна.

– Вы у нас все ночуете, – сказала она, – а утром с Петей вместе поедете. Когда стемнеет, пойдем гулять в лес.

– Нет, к сожалению, не смогу, – сказал Васильев, – у меня еще работа.

– И я должен быть в Москве, вечером с новым управляющим встретиться, – сказал Гольдберг.

– Ну что вы!… Ночью в лесу замечательно! Мы вчера вышли на поляну, освещенную луной, – мне показалось, вот подойдем к поваленному стволу, а там лиса с младенцами своими играет.

– Во что же они играют? В волейбол? – рассмеялся Гольдберг.

– Смотрите, – сказал Ефремов и показал рукой: – Поезд идет дальний, скороход.

Железнодорожный путь шел между двумя рядами сосен, образующих как бы стенки огромной воронки, широко раскрытой у станции и совсем узкой вдали; паровоз, словно спеша вырваться из высокого ущелья, мчался, выбрасывая в безоблачное небо клубы серого дыма.

– Самое страшное – смотреть на рельсы, – сказала Екатерина Георгиевна, – они такие спокойные, тихие, кажется – можно сесть на них и подремать… а через секунду… б-р-р! Страшно!

Подходя к станции, паровоз отрывисто загудел, цепь вагонов вдруг выгнулась, блеснув стеклами окон; деревянный настил дрогнул, и в теплом вихре замелькали покрытые пылью зеленые бока, окна, подножки, номера вагонов, играющие гармошки, соединяющие тамбуры, а еще через несколько секунд все исчезло в беспорядочно крутящихся облаках пыли, и только куски бумаги, увлеченные мощной воздушной струей, подпрыгивая, катились по платформе.

– Транссибирский экспресс, – сказал Васильев, – прямо болид какой-то.