– Чё, серьёзно?! – сипит Елисей, загнутый мной в бараний рог ловко и ладно.
– Серьёзней некуда… – надеюсь, он отфильтрует явное злорадство в моём голосе. – И не забудь голову повернуть на меня и улыбаться – тебя в это время будут снимать с левой стороны.
Почти насильно поворачиваю его голову набок – и частое влажное дыхание прямо в шею прошибает меня испариной, обильно сдобренной здоровенными мурашками. Чувствую едва заметное шевеление в штанах комбеза… Что это вообще? Вот уж нет, со мной такого не бывает.
– М-м-ах, Еськин… Мне уже всё нравится! – мурчит прямо в шею. Погоди, мы ещё не закончили…
– Теперь расслабься, повисни на мне… Не забывай прогибаться. Запомни – в момент отделения от тебя ничего не требуется… п-просто доверься мне… откинься на меня, я сам… э-э-э… всё сделаю. – доведённые до автоматизма фразы, которые я говорю по сто раз в месяц, внезапно становятся до омерзения педиковатыми. Вот ведь блядь, и меня с панталыку сбил, засранец.
– Еськин, да ты не нервничай так (эй, моя фраза!). Я не кусаюсь (и эта тоже). Может, чуть позже… Но тебе понравится.
Воздеваю очи к небу.
Елисею подали коня:
Поскакал голубчик в ебеня.
Не ты ли, чудородие, Ванечку нашего довёл? Не повезло тебе, у меня нервная система крепка и непокобелима, как титановый лом. И чего домогаешься? Девчонки со мной заигрывают, бывает. Но чтобы мужики.... Да я тебя и за мужика-то не считаю, цуцик, дитё совсем. Дитё, которое решило вместо машинок и солдатиков поиграться в людишек. И обломать тебя некому, вот ведь незадача. Впрочем, чьи это проблемы? Уж точно не мои.
Сквозь урчание двигателей металлически дребезжит динамик – подходим к дропзоне. Девушки кривляются и визжат, парни ржут и пугают девчонок ещё больше. Ничего тёплого и дружеского – циничные, жестокие лица и слова. Елисей впивается в меня клещом, постоянно в лицо заглядывает всё с тем же странным выражением – словно ждёт, что я перестану вести себя как незнакомец. Игра у него, что ли, такая? Не вкуриваю и ладно – ещё минут пятнадцать и я освобожусь от этой мороки.
Поднимаемся, пристёгиваем подопечных к себе. Оставшиеся минуты королевич будет сидеть у меня на коленях. Неоднозначность этой процедуры пассажиры обычно усердно игнорируют. Но эта компания старается извлечь из ситуации всё грязное и скабрёзное, на что хватает подростковой фантазии.
Трутся о колени булки Елисея.
Ёрзает, зараза, от пошлости балдея…
Блядь, вот теперь я понимаю, почему за подъём с мажорами платят больше – а ведь раньше возмущался, как все. Каждый раз подобную мерзость терпеть…
Слава тебе хос-с-поди, наш тандем отделяется первым, как самый тяжёлый по весу. Ползём к выходу – у буржуйской Цессны он в хвостовой части. Здоровенный прямоугольник в борту зияет огромным пространством, размером со Вселенную; оно наполнено лишь зыбким непрочным воздухом, за который не уцепиться – и краёв его не видать. Мажоры впервые охуевают и затыкаются – только дружно охают, когда оператор первого тандема спокойно "выходит" в проём и виснет над бездной, снаружи борта, на своём кронштейне. В полной тишине напоминаю своему Елисею, что надо встать на колени (сам отклоняю его к себе и прижимаю голову к плечу), и что в камеру надо улыбаться, а не строить из себя владельца кирпичного завода.
Мальчишка что-то скулит, но уже поздно – мы отделяемся. После пары кувырков в воздухе стабилизируемся. О да, эти сорок секунд свободного падения для первораза несутся и несутся бесконечно – злорадствую я в глубине души. Елисей пытается орать, но воздушный поток душит, забивает лёгкие, жестоко теребонькает щёки. Хлопаю его по плечам, чтобы он раскинул руки и обратил внимание на оператора. Но пареньку, видимо, фиолетово до камеры, он вертит головой и дёргается от непривычки к невесомости.
Плавно делаю полный разворот на 360° – перед камерой, для зрелищности. Хлопаю Елисея, предупреждая ухватиться за плечевые ремни. Р-р-р-раз! Нас дёргает, где-то вверху шуршит и хлопает крыло… Всё отлично, быстро расчековываю управление…
Вдохнув наконец нормально, Елисей начинает вопить, извергаясь эмоциями. Пытаюсь сурово хмуриться, но не могу – тоже улыбаюсь во весь рот, уж больно трогательный момент.
Размотала пацана атмосфера,
Растерял он и лицо, и браваду.
Королевич, так какого же хера
Из себя ты строил босса триады?
Оператор улетает вниз, подальше – мы остаёмся одни, подвешенные на тонких ниточках в бесконечном небе… Елисей, прооравшись, оглядывает лоскутное одеяло панорамы, небрежно раскинутое внизу. Есть на что посмотреть – дропзона одна из самых живописных. Каменистые возвышенности впиваются корявыми пальцами скал в низкие облака; река извивается меж ними страстной любовницей, сверкая потной кожей под полуденным солнцем… Направо – пёстрый бисер крыш пригорода и рукотворная геометрия городских кварталов. Под нами – изорванные тени пухлых облаков на заплатках полей, тёмные пятна островков хвойного леса…
Каюсь, я и сам, видя эту постановку уже тысячи раз, любуюсь до ломоты в сердце… Мой пассажир возится, зачем-то задирая очки на шлем. Внезапно извернувшись, Елисей хватает меня за ворот и подтягивает к своему лицу, задранному вверх. И произносит, почти касаясь ртом подбородка:
– Давненько под тобой молоденький так не верещал, а, Еськин?
Тьху, блядь, сука мерзкая, циничная! Ржавым мясницким ножом прямо по самому возвышенному, чистому… Откуда вы такие берётесь, зверьё смердящее? Смотрю в бесстыдные наглые глаза – цветом один-в-один как у меня. Много ты, цуцик, знаешь о том, кто и как подо мной верещал. Выдрать бы тебя разок, чтобы на карачках неделю ползал и сидеть не мог – чтобы прикусывал в следующий раз свой язык поганый, хорошенько думал – стоит провоцировать или лучше жопу поберечь. Ох!.. Гадёныш царапает меня зубами по подбородку, а я с размаху, как в стену, врезаюсь в ощущение горячего тяжёлого тела под собой, влажной гладкой кожи под ладонями…
С психу тяну клеванты так, что валю крыло в скручивание – наши ноги взлетают выше края крыла, нас мотает как изжёванную игрушку в пасти расшалившегося щенка. Елисей верещит, как потерпевший, но отстаёт от меня, захлебнувшись адреналином. А я падаю… Валюсь топором сквозь воздух и совершенно ничего не могу поделать – сайперс2 уже сработал и из меня принудительно вытягивает чувства – плотские, остро-эротичные, которые я так долго хранил туго свёрнутым запасным парашютом. Блядь, столько лет и ни одной аварии…
Пугающе быстро снижаемся по спирали – скорее вниз, избавиться навсегда от этого дурного мальчишки, отцепить, отпихнуть, уйти не оглядываясь… Но бедное тело, внезапно пробудившись, жаждет совсем другого – подмять под себя, навалиться сверху и чтобы он вот так же вопил, как сейчас:
– А-а-а-а!!! Еськин!!! Охуе-е-е-е-е-ть!.. Ещё-о-о-о!!! Ещё дава-а-а-а-й!
Никогда. Никогда у меня тебя не будет… И снова эта объёмность несказанных слов, эхо внутри и кровавый привкус железа. "Чё, блядь, сглазил?!" – мерзкий голос моей потаскухи-бывшей скрипит ехидно ржавой петлёй. Есть у меня такая суперспособность: говорю нечто, в невозможности чего убеждён на миллион процентов – и всей кожей чувствую, как слова обретают вес и ложатся пророчеством …или проклятием.
"…Да никогда в жизни я в ВДВ не попаду!" – и становлюсь десантником.
"…Жена бросит? Не-е-т, только не меня!" – и шлюха-жена становится бывшей.
"…В престижный аэроклуб после двухлетнего тихого запоя? Конечно, не возьмут никогда!" – и вот я уже пять лет синьку даже не нюхаю, а работа здесь мне безумно нравится.
Никогда у меня его не будет! Иди ты в жопу, судьба, глумись над кем-нибудь другим. Я ведь это наверняка знаю, точно… Судьба ухохатывается где-то за кадром голосом моей бывшей: "Ну да, ну да – ты каждый раз это говоришь и отказываешься верить, дурень!". Плевать. На этот раз точно нет.
