— Что там? Что вы чувствуете?

Но он уже взял в руки камеру и штатив и направился к лестнице.

— Поспешите ради Бога. Оно становится сильнее.

Мы побежали к лестнице. От интонации голоса Льюиса у меня на затылке зашевелились волосы. Он страшно испугался. Он не остановился, а покатился вниз по крутой лестнице, таща за собой штатив. Я спотыкался позади. У подножия лестницы я повернулся и сильно хлопнул дверью. Задыхаясь, повернул ключ в замке.

— Что это было? — потребовал я, переводя дыхание. — Что вы там почувствовали?

Льюис опустился на пол, прижавшись спиной к стене. Его трясло. Несмотря на холод, на его лбу выступили капельки пота. Он поднял голову и посмотрел на меня. Прошло полминуты, наверное, минута, прежде чем он заговорил.

— Как будто… — Когда он наконец заговорил, его голос звучал слабо и невнятно. — Я был жив, — сказал он, — но понимал, что это не настоящая жизнь. Я мог видеть и слышать все вокруг, но не мог прикоснуться к этому. Кроме… — Он вздрогнул. — Кроме как вновь пережить свою смерть.

Глава 11

Вскоре после этого Льюис уехал. Он забрал с собой рулоны египетской пленки, а также те, которые сам снял в доме во второй половине дня. Несмотря на странную панику на чердаке, он как никогда сохранял решимость докопаться до сути тайны. Почти сразу после того, как он покинул чердак и спустился вниз, его настроение изменилось. Два больших бокала кальвадоса вернули нам обоим былую невозмутимость и самообладание. Я немного посмеялся, пытаясь представить в шутку, как мы внезапно поджали хвост и стремительно сбежали вниз по темной крутой лестнице, словно дети, испугавшиеся ночью. Но Льюис оставался мрачным.

— Я почувствовал это, — сказал он. — Ту угрозу, о которой вы говорили. Я почувствовал ее, как только ступил на чердак. Ну, это даже не столько угроза, сколько ощущение угрозы, если вы понимаете, к чему я клоню.

— Да, — согласился я. — Полагаю, что это оно. Как будто кто-то другой желает вам зла.

— О да, — подтвердил Льюис. — Несомненно. Но не только это. — Он медленно потягивал свой бренди, не столько для того, чтобы насладиться им, сколько для того, чтобы постепенно успокоить нервы. Желтая жидкость забулькала в бокале. — Как будто они желают вам зла, — продолжал он, — физического зла. Как будто хотят причинить зло. Это ненависть, полагаю. Ужасная ненависть. И обида, я тоже ее чувствовал. И что-то еще. Ревность, я думаю.

— Это то, что вы имели в виду, когда сказали, что вам захотелось пережить собственную смерть? Что кто-то хотел убить вас? Из ревности?

Он покачал головой с неохотой, как будто хотел сказать «да» и оставить все как есть. Потребовалось некоторое время и несколько глотков из бокала, чтобы привести его в чувство.

— Нет, — объяснил он. — Нет, кое-то другое. Сначала этого не было. Это отличалось по качеству от первого впечатления, от угрозы. Как будто я чувствовал то, что чувствовал тот другой человек. Как будто я был тем, кто хотел совершить убийство. Ужасно! Отвратительное ощущение. Но хуже всего то, что я не чувствовал себя жестоким, совсем нет. Сначала я ощутил приподнятое настроение. Воодушевление. Затем я почувствовал себя мрачным, как будто на меня навалилась депрессия. Во мне бурлил гнев, но контролируемый, очень контролируемый. И он нарастал во мне с каждой секундой, когда я оставался наверху. — Он посмотрел вверх. — Я мог бы убить вас, если бы мы задержались.

— Конечно, нет. — Но я пристальнее вгляделся в его обычно безмятежное лицо и понял, что он прав. И я вспомнил момент, когда мы с Лорой уходили с чердака несколько дней назад, перед тем как повернулся, чтобы закрыть дверь, когда волна гнева захлестнула меня, и я чуть не ударил ее.

Я не сказал об этом Льюису. Я держал это при себе. Как будто желал, чтобы это осталось тайной, как вы скрываете сексуальную фантазию или глупую надежду.

Уже за полночь. Часы пробили минуту назад. Я завожу их раз в неделю, это одна из моих немногих регулярных привычек, один из немногих отголосков моего прошлого. Часы выполнены в стиле модерн, по форме напоминают египетский пилон, толстые у основания, сужающиеся к верху, где они становятся квадратными с выступающим бортом. Циферблат круглый, выполнен из латуни, на нем выгравированы мелкие цифры черного цвета. Они меньше дедушкиных часов, с большим маятником из дерева и латуни, который с огромной скоростью отбивает секунды: тягучие, нетерпеливые часы. Наоми запретили играть с ними, хотя качание маятника завораживало ее, когда она была совсем маленькой.

Иногда они останавливаются. Это всегда плохо, когда они останавливаются, как будто обычное время каким-то образом вытесняется и его место занимает совершенно иное. Их время. Возможно, поэтому я так пунктуально завожу их.

В доме наступила тишина. Передо мной лежат все фотографии, хотя сейчас они мне вряд ли нужны. Они не могут показать мне ничего такого, чего бы я не видел непосредственно, своими глазами. Если я переживу эту ночь, если часы не перестанут тикать, завтра я пойду в церковь и попрошу об экзорцизме. Прошло слишком много времени, слишком много времени. Но согласятся ли они провести обряд экзорцизма? Без исповеди ничто не окажется эффективным. Он захочет исповедовать меня, молодой увлеченный священник, которого назначили главным в приходе с прошлого года. Я знаю его, он ничего не сделает без этого. Возможно ли, чтобы я смог заставить себя согласиться на исповедь? После всего этого времени? Вряд ли, и все же… эта тишина что-то предвещает. Тиканье часов кажется сегодня очень неуверенным.

Льюис позвонил в тот вечер около девяти. Я думаю, он был пьян, хотя не столько пьян, сколько напуган. Он проявил фотографии.

Лора вернулась домой за несколько часов до этого. Мы сидели вместе в гостиной, читали, притворяясь, что жизнь нормальная. Она просматривала слайды картин из музея Фицуильяма, ранние итальянские работы эпохи треченто, триптихи, полные красного цвета и сверкающего золота. Она вернулась на прежнюю работу и должна была приступить к ней через две недели. Я читала нудный дневник Марджери Кемпе, готовясь к семинару. Я тоже планировала вернуться на работу на следующей неделе. Лицо Лоры оставалось наполовину в тени, наполовину на свету. Я не мог прочитать ее выражение. Большую часть времени не существовало никакого выражения, которое можно было бы прочитать. Даже свет и тень не могут оживить пустое лицо.

— Что вы обнаружили? — спросил я. — Есть что-нибудь?

— Я не могу сказать вам по телефону, — заявил он. Льюис нервничал. — Мне нужно приехать еще раз.

— Что такое? Вы кажитесь… — Я не мог сказать «испуганным», Лора могла услышать. — Вы кажетесь расстроенным, — неубедительно закончил я.

— Господи, я чертовски напуган, откровенно говоря. Это фотографии с чердака, те, что я сделал сегодня днем. Вы не знаете, что у вас там. Те шаги, которые, по словам вашей жены, она слышала — они были настоящими. Слава Богу, что вы не поднялись в тот раз. Послушайте моего совета, дружище, и убирайтесь из этого дома. Если не ради себя, то ради жены. Сегодня вечером, если сможете. Придумайте какое-нибудь оправдание, но убирайтесь к черту.

— Что вы видели? Скажи мне ради Бога. — Я забыл о присутствии Лоры, страх Льюиса оказался заразительным.

— Я не могу описать это по телефону. Послушайте, позвоните мне в офис завтра утром. Сообщите, где вы находитесь, я приеду ближайшим поездом. Но ради Бога, убирайтесь, пока есть возможность.

Он отключился. Моя рука дрожала, когда я положил трубку на место. Лора подняла глаза от своих бумаг.

— Ты не можешь избавиться от него, Чарльз? Что ему вообще нужно? — Она догадалась, что это Льюис. Я рассказал ей о его визите во второй половине дня. Мне безумно хотелось найти какое-то объяснение его приходам и уходам. И как я могу объяснить его требование, чтобы мы переехали из дома? Что нам грозит опасность, если мы останемся? Какого рода опасность? спросила бы она. С какой стороны? Об отъезде не могло быть и речи.