Горячий песок на берегу обжигал голые пятки, но зато приятно было войти в воду и охладить их, а потом погоняться по кромке, разбрызгивая воду и пиная редкие, выброшенные на берег, водоросли.

Тут же, рядом, на песке лежали огромные, опрокинутые днищами вверх, рыбацкие лодки. Они были черные, просмоленные, с торчащими из бортов, из-под отдельных рядов досок, пучками пакли. И от них исходил фантастический запах смолы.

Все было интересно и весело.

Но, еще был в городе дом, который я обходил стороной. Дом находился совсем недалеко – на соседней параллельной нашей улице.

Все началось с моего расшатавшегося и, наконец, сломавшегося молочного зуба, который мне страшно мешал – острая кромка «терзала» десну и рот. И тогда мама повела меня в детскую поликлинику.

Большая тетенька в белом халате зуб своими полными пальцами окончательно расшатала и вытащила.

С тех пор я старался на эту улицу не ходить, а если попадал, то переходил на другую от поликлиники сторону. Боялся я этого дома, за стеной которого была та самая необычно острая, как мне казалось, зубная боль – боль где-то рядом с тем местом, которое что-то соображает, а значит больнее и страшнее, чем все остальные возможные боли.

К другим ее видам я привык, этого у меня уже было немерено – то руку, то ногу поранишь, то в глаз в драке получишь, то осы искусают. Да, чего только не бывало. Подумаешь!

И все-таки, самым интересным местом в городе был вокзал и станция. Здесь всегда было много народа, но, главное, паровозы и составы, пассажирские и грузовые. Все это суетилось и двигалось.

В марках паровозов я уже понемногу разбирался. Были мощные паровозы ФД (Феликс Дзержинский) и ИС (Иосиф Сталин) – огромные, мощные, черные, стальные. Они пыхтели, выпускали острые струи пара и клубы дыма, таскали бесконечные грузовые составы. А еще, сравнительно небольшие пассажирские поезда. Здесь же паровозы ОВ («Овечки») и маленькие маневровые паровозики.

Поезда приходили и уходили, толпы пассажиров, то прибывали, то исчезали, то слонялись по платформам. Иногда из громкоговорителей раздавались женские голоса, как будто специально неразборчиво что-то долго говорили – это делались объявления для пассажиров.

Тогда толпы отъезжающих или встречающих останавливались как вкопанные и чего-то ждали, открыв рты и пытаясь понять, о чем идет речь. Потом все вместе срывались со своих мест и куда-то мчались, сгибаясь под тяжестями своих чемоданов и мешков. Смешные были картинки.

А еще здесь, на платформах, тетеньки торговали семечками: большой граненый стакан за одну цену, маленький – вдвое дешевле. Если были денежки, отдавал их тетке, оттопыривал боковой карман штанов, в который засыпались эти семечки, и ходил пару часов, наслаждаясь их масляным вкусом. Правда, это было достаточно редко – мама денежку давала не часто.

Дешевле стоили леденцовые «петушки» на палочках. Как их изготовляли, в основном цыгане, тайна покрытая мраком. Да, это было и неважно. Они были двух цветов – красного и желтого. Какое это удовольствие – сосать и вылизывать «петушка» до самой деревянной палочки с риском занозить язык от этой палочки.

Кстати, о лакомствах. Вспоминая кедровую жвачку Горхона, я несколько раз пытался жевать вар – черную смолу, которую можно было отыскать здесь же на станции. Ею просмаливали шпалы железнодорожного пути. Но из этого ничего путного не получалось – вар прилипал к зубам, и не жевался. При этом зубы оказывались, залеплены черной смолой, и не было никакой возможности отодрать эту гадость. Оставалось тереть замазанные места пальцами до бесконечности, в надежде, что это как-то поможет вернуть зубам естественный цвет. В конце концов, через день или два все приходило в норму, и я мог не скрывать свой рот от мамы и взрослых.

Иногда в руки ребят попадал, непонятно откуда, жмых. Он был двух видов: один очень хороший, с масленым вкусом и ароматом – соевый; другой, так себе – из подсолнечной шелухи, наверное. Обычно это были круги диаметром 20–30 сантиметров и толщиной 4–5: плотные как камень прессованные отходы сои и подсолнечника.

Если отломить или отгрызть кусочек и пожевать, получалась масса, которую можно было либо долго сосать, получая несказанное блаженство, либо тут же проглотить, в надежде добраться до нового кусочка удовольствия.

Одного такого круга надолго хватало, но чаще ребята делились, и все заканчивалось быстро, правда, если попадался соевый жмых.

Подсолнечный не пользовался такой популярностью – он был слишком жесткий и совсем не вкусный. А что могла представлять собой прессованная шелуха семечек?! Его употребляли, только когда уж очень хотелось есть.

А есть хотелось почти всегда – время было такое. Маме приходилось что-то выращивать у дома, делать какие-то заготовки, чтобы накормить нас с Андрюшкой.

В конце осени, с первыми морозами, (в Новосибирске они были всегда не маленькие) мама делала запасы молока на всю зиму до весны. Молоко заливалось в глубокие тарелки и замораживалось в холодных сенях. Когда оно затвердевало, его вынимали из тарелок в виде замороженных слитков и укладывали тут же в сенях на полках в виде пирамид. Этого молока хватало почти до весны.

Весной же наступала в городе очередная эпопея заготовки еды – овощей.

Недалеко от города жителям выделялись небольшие участки под огороды. У нас такой участок был рядом с насыпью железной дороги в часе езды на поезде. Рядом, чуть ли не до горизонта, было их, участков, множество.

По воскресеньям с утра поезд с несколькими пассажирскими вагонами двигался от города, изредка останавливаясь и высаживая жителей на насыпь около их огородных участков.

Границами участков были хилые колышки, но зато, с каким старанием жители обихаживали эти огородики, зная, что это почти единственные их запасы еды на весь оставшийся год. Сажали картошку, капусту, морковку, свеклу и, конечно, мои любимые – репу и турнепс. Репа особенно была большим лакомством.

Когда мама, Андрей и я выезжали на наш участок, то меня, по молодости лет, освобождали от работы; чем я с удовольствием пользовался, носясь вдоль насыпи и по всему возможному свободному пространству между огородами.

При этом у меня в руках была «вертушка» – палка с закрепленным на ней кругом в виде тонкой дуги-круга с несколькими бумажными пропеллерами на ней. Если держать все сооружение высоко над головой и быстро бежать, то пропеллеры начинали крутиться от встречного ветра – чем быстрее, тем бешенней они вращались, создавая легкий шум. Здорово!

Бездонное, без единого облачка небо, солнышко, до ближайшего леса или строений далеко, далеко – раздолье! И полная свобода!

Наконец, вечером приходил поезд, чтобы отвезти жителей в город. Усталые люди возвращались домой. Мне – малолетке, доверялось разве что тащить лопату или грабли, и это даже доставляло удовольствие.

Осенью выезды на огороды были реже, но уже за урожаем. Для меня это конечно и репа, и морковка, и, в крайнем случае, турнепс – все вкусно.

Картошка и капуста собирались в мешки, чтобы потом каким-то образом доставить домой, а ботва собирались в кучи и сжигалась. И какой же божественный запах был у этих небольших тлеющих куч – очень необычный. Приятный и вкусный.

Наступала зима, и тут мне хватало забот и забав.

Первое, конечно, было катание на коньках по насту или случайно образовавшемуся льду на улице. При этом сначала нужно прикрутить «Снегурки» к валенкам с помощью веревок, что иногда было большой проблемой, поскольку деревянные палочки, фиксирующие веревки при закрутке, никак «не хотели» как положено, устанавливаться на место, или же веревка закручивалась так, что валенок сжимался в носке, терял свою форму и больно сдавливал ногу. Когда же с этими проблемами я справлялся, начиналось самое главное – катание. Это было мучение и удовольствие одновременно – ноги разъезжались, я спотыкался и падал, вставал. Иногда «Снегурки» сваливались с валенок – процесс начинался сначала. И снова вперед – с сомнительным «ветерком».