«У бурных чувств неистовый конец.»

– Уильям Шекспир.

Письмо первое. Пролог.

– Я так хочу растворяться в тебе, милая моя. Я так хочу чувствовать губы твои на губах своих. Нести тяжести груз на плечах, но главное – с тобой. Я так люблю тебя, солнце моё. Ты лучшее, что было со мной! Никогда не уходи от меня, прошу… Лишь оставайся со мной. – говорю я, стоя пред обликом её, обликом, что увидел некогда я в строках дневника, что увидел в счастливых фото, где стояла дева с белыми волосами, голубыми, как небосвод глазами, так счастливо улыбаясь, но чувствую я, что это лишь показ. Что изнутри она горит, но боле ничего, кроме дневника и не осталось. Я не знаю её, никогда не знал, но говорю сейчас эти слова, мельком понимая, что нахожусь в жестоком сне.

Она стоит, мило улыбаясь мне, но трепетно молчит, пока волосы её развиваются по ветру, уносясь в унисон ему. И я знаю лишь одно, что действительно верно для неё, что есть правда в этом дневнике: она самая лучшая на свете из всех, что встречал я когда-либо. Её зовут Рамона, но я даже не слыхал никогда имени такого, думал просто псевдоним, но как тогда мне обращаться к свету, ежели не по имени? Свет мой? Нет! Рамона, никак иначе… Даже если имя – ложь, я чувствую её трепет, когда слышит она эти слова.

Рамона, или свет мой, взирая в мои карие очи, думает лишь об одном, но о чем? Я не знаю, Бог даст – узнаю, а пока лишь чувствую трепет её. И вдруг я вспоминаю, что трепет губ её, взора, да всего, я видел уж не раз. И тут… я просыпаюсь.

Слышу звук жестокого будильника, что будит по ненавистным утрам, напоминая, что я так и остаюсь несчастен.

Пожалуй, стоит рассказать и о себе… Меня зовут Джейк. Думаю, достаточно…

Джейк Уокер. Письмо первое.

Глава I

Любовь не знает слов-значений, её не описать словами, ведь для каждого – своя истинна, нет ответа на вопрос. Любовь творит любовь, смуту и, как известно, в сердце раздор. Ежели тебя полюбят, это пол беды, но вот ежели ты полюбишь не взаимно, полюбишь то, чего не видел, то ты обречён. Но вот что с тобой сотворит любовь? Даст жизни стимул иль лишит под корень? Смысла кому даровано не было, тот отыскать сумеет здесь. Джейк Уокер… Парень, что был рождён, но лишен отца. Рос он в компании матери, что вечно была одинока, грустна, в общем разбита. Сына она любила, но так, как любят от неизбежности, когда это необходимо, так сказано, ведь так писан закон. К сожалению, такое бывает, но… Это закаляет дух, тебе уж не нужно чувствовать чужой любви, лишь свою дарить. Но её ты не доверишь никому, ведь тебе её не доверяли, а любовь… от других, Джейка уж вовсе не интересует. К слову, он не был ни американцем, ни европейцем, он был русский парень, чьи родители эмигрировали из Колорадо в Петербург. Да и это не особо тревожило его. Личность очень… разбита. Именно это и волновало более всего. Разумеется, что намного раньше, чем он нашёл дневник.

Хочется зайти из далека, начав рассказывать с самого детства, но проще, да и быстрее, будет просто высказаться, что было ему очень тяжело, одиноко. Не было у него внимания, но к этому он привык, оно ему на деле и не нужно было.

Разумеется, что и подростковые времена выдались тяжкими, с них, пожалуй, я и начну своё повествование.

Джейк с самого рождения жил в Питере. Никогда он не был обделён вниманием, да и сам давал его, но лишь частично. Сложно было парню открываться, очень сложно. Но он всё равно искал себя, искал друзей и тех, кто протянет руку помощи. Самые сложные времена выдались на окончание одиннадцатого класса. Тогда его облепили, как клопы малину, как черти облепляют душу человека, желая поглотить. И он канул этот омут с головой, найдя себе там новые наркотики – внимание. Ему нравилось, безумно нравилось внимание к нему, но он понимал, что за ним лежит.

Он был действительно очень красив, элегантен, горяч, но сердце его было ледяным, как айсберг. Он никогда не открывал даже четверти себя, чем и привлекал тех, кто считал себя особенными. Но главная проблема была в том, что ни один из этих особенных, что так походят на обыкновенных, не привлекал его внимания, лишь веселая, напыщенная толпа… Так они выглядели для Джейка. Но он тратил себя на каждого из них, ибо не на кого было боле тратить, утопал в омуте алкоголя, наркотиков и животных желаний, что не несут с собой любви. Любовь для него – это самая опасная вещь, самая главная слабость. Боялся он любить, боялся до умопомрачения, поэтому кидался в кровать со всеми, кого он привлекал. Постоянные девушки, секс, животные потехи и ненависть к себе после удовлетворения. Он чувствовал себя таким же, но не это пугало его, а само осознание себя толпой… Он боялся быть безликим, но ничего не делал, дабы обрести себя. Лишь изредка писал он тем, кого близкими считал, от кого позже сам отворачивался.

– Я боюсь остаться один. – просматривая одну из переписок, заметил юноша. Эта девушка предала его, да и он предал её, око за око, но не суть, главное, что пробило его на слезу. Именно слезу, а не ненависть, ещё что-то. Он почувствовал тогда впервые пустоту внутри себя, что пожирала словно черная дыра, уносила в себя, во тьму, в пустоту, где света нет. Слезы, только крик, кровь, сочащаяся из глаз. Капли, сочащиеся из под век, были не бриллиантами, как у некоторых, а были ядом, которым полно его грешное и жестокое сердце. Грешное оно лишь потому, что нет в нем любви, есть только жажда, но это не то, а от осознания его трясло. В общем, был такой вот мертвый изнутри, которых нынче много. Впервые тогда он почувствовал себя мертвым, действительно мертвым. Я понимаю, что пубертат, всё остальное, но… да это и неважно, суть в другом: закрылся он. От всех закрылся, никому не доверял своих глаз, рук и объятий, даже лживых. Но он не ненавидел себя, нет, он любил, любил более всего в этом мире. В общем, очередное клише обычного паренька с глубинки, что хочет быть не таким, как все, но от этого лишь попадает в оковы конформности. Та детская депрессия, скука и отчаяние – всего лишь производные этого самовлюбленного червя, что варится в кислом супе, в котором видит всех глаза. Ненависть раздирает его, но чувства, что так в себе скрыл, твердят лишь самые добрые слова, желают лучшего, от сердце отрывая плод, но правда эта не нужна людям, что так упорно верят в себя, верят в тщеславие своё, ведь Ницше прав был, все мы – люди, все тщеславны, кроме нелюдей, ведь те… уж не люди, новый вид. Не нацизм и не фашизм, а просто анархизм, они просто аристократы по душе, по мировоззрению и цели. Жизнь их пускается в агонии, ежели некуда её девать. Вот и он, маленький Джейк, новый вид… пустился в агонии, а ведь мог… мог он миру дать себя, кусочек мимолетом, одарить других несчастных добротой своей, что прячется меж стен грубости и жестокой истины, что для мира станет раковой.

Люди правды не любят, не любили никогда, а если правду слышать, хоть жестокую, желают, то они… уже не те, что были раньше. Ведь ложь она безвредна, хоть травит сердце, она безвредна и пуста, хоть убивает правду. Ложь – змея, жестокий коршун, что пуст изнутри, ведь нет в нем ничего святого. Кто врет – тот хуже того, кто беспричинно нож в сердце воткнет.

Кто не врал? Ведь все когда-то врут, но ежели пообещал – неси лишь то, что от сердца вытекает, а ежели желание соврать – то просто промолчи, иль сил в себе найди, но не соври.

Ладно, я уж слишком абстрагировался. Сегодняшний майский день начинался совершенно обыкновенно для юноши: утро, кофе, или чай, сбор в школу и прочее, а далее уроки. Ничего необычного, обыкновенные разговоры с матерью, что стали ныне как необходимость, а не желание.

– Доброе утро, сынок. – говорила уже хмельная мать, сидящая на кухне, смотря очередной сериал по телевизору. Она была русская, поэтому и акцента у неё не было, а Джейк и вовсе с рождения молвил лишь на русском, хоть корни были хлеще, чем у Пушкина. – Сегодня опять в школу? – изрекла черновласая девушка, отрываясь от экрана, уставляясь на Джейка, взбалтывая легко фужер красного кислого вина, а может и вкусного… не знаю.