Ночь на каменке Мерцает филин глазом посторонним На берегу пустынного притока. Летит журавль многосторонний, Врезаясь грудью в свет высокий. Ложатся травки равнодушно, Поля стремятся на покой, Природа дремлет, воздух душен. Я вышел в сад, мне сад послушен: Встаёт на цыпочки трава, У каждой травки голова, Которая качается лениво. Я подхожу, Гляжу и вижу: Раскачивает головой крапива, Руками тонкими поводит И говорит: – Который час? А ей мышёнок отвечает, — Танцует польку подбочась. По небу туча пролетает, Бросая тень в неслышный сад. Мышёнок хвостиком виляет, Вильнёт разок, вдруг псы залают. И снова тихо, рожь кругом. Две девы смотрят за окном, Увидя тучу, говорят: – Наверно завтра будет град. 1927 (1) Элегия Я снова выйду в жёлтый сад и долго плакать буду там, а ветер волосы сорвёт, а ветер волосы швырнёт в глухой посад, пустой посад к зубчатым ворота́м. Чернеет сад, гудит в окно, звенит младенцами собор. Вокруг сосновый стынет бор, в бору том ветер и темно. Терзаньем зла лесник объят, лежит и смотрит в муравейник, в его крови блуждает яд. Зырян мужи грызут кофейник и сотейник. а надо всем поют стрижи, а подо всем зияет ад, где черти пыльные белеют, роятся, то во тьме глазеют, болеют, бельмами страдают, стареют, горечь пьют, потом спешат в задворок – отчий дом, шакалом отдалённым лая. Таких шакалов дева злая погладит пальчиком потом. Стиханет шёпот над лугами и топот козьими ступнями. Уж старцу снится тишина, а гному снится вышина. Уже проходят стороной калеки с поднятой клюкой. Летает ангел над селеньем, огни погасли – здесь и там. Дитя замолкло. На моленье шагает дьякон по мосткам. В речонке смирная вода легла – светла и молода. Готовят ужин, дым струистый порхает птицею нечистой. В печальный миг тот день поник. Пастух трубит в свою дуду: труда-уду уда-труду. То знак вечерний. Признак верный. Последний зов спешить к венцу по небу грозному тельцу. День завершается дорогой, а на душе моей тревога, которая мне, говорят, к лицу. Я выйду той дорогой в сад и долго плакать буду там, шум ветра волосы сорвёт, в окно швырнёт, в глухой посад, где тихий зов, где тёмный сад да буйных пчёл бесцельный гам. Шуми-шуми, богов стихия, под зелень ночи стих и я. Шуми-шуми, ночей стихия, заканчиваю элегию. Там – на своей телеге я. Открыт собор, младенцев полный, за окнами народов бродят волны. Вокруг чуть видный бор лежит, а надо всем поют стрижи. 1927 (2) Элегия Я снова выйду в жёлтый сад. Я снова буду плакать там, А ветер волосы сорвёт, Швырнёт к стоглавым воротам. Под ними кучей ждёт народ. Над ними высится собор, Вокруг стоит дремучий бор, В бору том ветер и темно. Совсем внизу тайга лежит, Повыше собран муравейник И стол с подносиком на лбу. На том столе кипит кофейник, А надо всем поют чижи, Летят то вниз, то в вышину, Улыбку шлют, слезу глотают, Страдают, в груди бьют, потом Идут по мостику гуртом, Шакалом отдалённым лая. Таких шакалов ведьма злая Погладит пальчиком потом. Летает ангел над селеньем, Спустились тени тут и там, Дитя замолкло. На моленье шагает дьякон по мосткам. В речёнке смирная вода Легла светла и молода. Готовят ужин, дым струистый Порхает птицею не чистой. Туман спускается на землю, Осенний день пришел к концу, Он завершается дорогой, А на душе моей тревога, Которая, мне говорят, к лицу. Я выйду той дорогой в сад, Я долго плакать буду там, А ветер волосы сорвёт, К воротам бросит их назад. Шуми, шуми, богов стихия. Заканчиваю писать стихи я. Открыт собор, молельцев полный. В окно видны холодные волны. Совсем внизу тайга лежит, А надо всем поют чижи. 1928 Ленинград «Поэтом быть, я думаю, непросто,…» Поэтом быть, я думаю, непросто, а надо с скрежетом в зубах рассвета ждать. И ждать довольно поздно, когда захлопнут нас в гробах. И будет, будет вечно и вечно поэт, жемчужина веков, с одною лирой законно-венчанный, к призванью и смерти всегда готов. Пусть будет так и впредь и далее, поэтам дайте солнца синь, подебоширить, поскандалить взамен на строчки вынь. |
