Провожатый: Приходят, понимаешь, люди С душой простёртой как на блюде, А их встречает поведенье, Достойное сожаленья. Ты хорошо схватил на чай, Теперь без лишних промедлений Вали, Гаврилыч, начинай! Бог:
Сквозь грязь белья и кости лбов Я вижу их насквозь. С предельностью такой Клопа я наблюдал в диване Хитросплетения его несвязных мыслей постигал, А в час другой Наглядностью неменьший В кармане блох бездомных настигал. Их обольстительный рассказ Смерял рассудка стройные лады Лагарифмического склада И ощущений тучные сады Беспечно верующих стаду Вручал Кадильницей клубя. А вам для нашего начала Скажу немного, но любя… Петров: Довольствуемся малым И притаённо слушаем тебя. Бог: Петров: Бог: Гвы ять кыхал Абак амел имею Уразумел? Петров: Бог: Эх, неученость. Мрак. Начнём с другого бока Абак амел Кыхал гвыять Имею. Петров: Бог: Имею Иметь Имеешь Осьмушками, осьмушками! Ну, разумеешь? Петров: Осьмушками – гвы ять кыхал? Не А, не Бе – то звук иной Шершавый тощий и больной. Бог: Софья: Бог: Простите, сударь Вы с невестой Дрянь земли, утробы гарь Жизни тухлые помои Обрести хотите место — Неразумные вы твари В светлой сакле над землёю! А стоите над трясиной Развеваясь как осины. Всё. Теперь со злости Я вам переломаю кости В зловонный зад вгоню свечу, И чрева гниль разворочу! (Он с воплем сорвал тряпицу, за которой была скрыта другая комната) Прочь! Прочь! Там досидите ночь Авось найдётся место Тебе балде с твоей невестой Мокрицы Прелые онучи! Умалишённых испражненья! Блевотина индюшек! К башкирам упеку! Дубьё – еловый тын, В Баштым! В Уфу! Не знаю, что ещё сказать… Тьфу! Ать, два – и он показал им голый живот со всеми последствиями. Они стояли без движений, Глядели косо врозь… А между тем в дверях Промокший ангел вырос У ног его кольцом свивался Трёхцветный пёс Тот самый Бум Взор ангела смеялся Под влияньем нехороших дум Бог: Где шляешься бездельник? А вы – идите, идите. А то я возьму да прямо в вас и плюну. И будет неприятно Неопрятно, Некультурно… И будет превеликий грех! (За его спиной раздался лёгкий смех.) Глава пятая: постояльцы Свят, свят, что это была за комната, куда они теперь попали, и находилась она не в Санкт-Петербурге, а где-то на Площадной улице в Туле с видом из окна на пустынную базарную площадь. Свят, свят и что только в этой комнате творилось, куда они теперь попали. На низеньких палатях На жёстких одеяльцах В убогой атмосфере Валялись постояльцы Не то люди, не то звери. Куда же встать, Куда присесть им, Чтоб сердца успокоить стук? И как синички на насесте Взобравшись на сундук Они делили крошки из кармана, Делили нежность рук и ног. Пожелтевшие странички Из далёкого романа Напоминал их уголок… Бедные птички! Ещё дремота не успела Их обступить со всех сторон Ещё солдатка злобно пела Изображая временами То слабый вздох, то жалкий стон; Ещё тянул на флейте ноту Горбун, качая сединами И голосил молитву кто-то Клюкою тыча в потолок, Когда сквозняк прохладным духом В их нежный угол приволок Господина с неуклюжим ухом. Ночной миракль из Мо-хо-го итак подвал… отнюдь не тот… я там бывал Зачем, зачем, – меня вы спросите лето 1914 года Велимир Хлебников Разумный друг безумный вдруг с перстом разутым и воздетым. Тот подбрит подмыт, завит Ты, только ты – убит, гурьбой задетый. Землёй умытый в плеснь, золой размытый весь разведай лень и стук закрытый в чреве ум, озёр бесправный звук Невы моей недобрый шум Ты, только ты воспоминальник добрых тлей червей святых. Он зябь светил. Репей пожал полями ведая, в полдневной высоте в семье хромых обедая. Потом цветы сажал, в жестокой тесноте земных сестёр преследовал. Ты, поминальник прежних дней война тебе: указ лабозника в ура – тюбе. Был праздник нежных палачей с приглядкой гневных опачей украдкой скованных по виду ломанных. А пляс плели земли рвачи, а треск вздымали опачи. Надгробный склон, плачь горьких дыб. Был праздник: свист и лязг и всплеск… Но кто же он рассказник, кто он доказник мнимых чисел? Я тридцать раз присел у сёл. Семнадцать раз он землю чистил. Я двадцать раз входил в подвал. Двенадцать раз его бедро мерцало, то бряцало. Он находил земли раздел, горы предел, объёма вал без глаз в затылке тенью пал… Там за Невой, иль в глубине зерцала варяги завершали бой. Пятнадцать раз хозяин пылкий он измерял равнин вершины, а на десятый пал на пол, поверженный аршином. У нас не то, у вас не так, волнуйся в такт пустынной катке. Там волны бьются гладки, тут чайки вьются телом гадким. И снова, снова влечёт их блеск, твой отблеск, словно рыб обвиняешь всплеском полным. О, сколько тайных лет, зверей калек мучительных дверей в обратное пространство, о, сколько мух и сколько мук |
