Анна Петровна – так представилась новая знакомая – принялась за уборку. Потом собрала то, что нужно отдать в стирку и в химчистку. Маша тем временем позвонила маме, но когда в трубке послышались упрёки и плач, сказав, что с ней всё в порядке, положила трубку. Чуть позже Анна Петровна и Маша обедали и пили чай. Анна Петровна подумала, что, наверное, Маша хорошая девушка. Примерно так же Маша думала об экономке. День прошёл незаметно и быстро. Анна Петровна ушла, а Маша решила, что и сегодня в Хлебный переулок не пойдёт. А мама, что мама? Поплачет и успокоится. В конце концов, она уже выросла из детсадовского возраста и способна сама решать, как ей быть и что делать.

Ночевать Тимофей не приехал и в своей квартире появился лишь к ночи следующего дня. Застав Машу по-прежнему у себя, он был рад и не рад. Рад, потому что ему было с ней хорошо, а не рад, потому что представлял, как огорчается и переживает Галина Матвеевна и чего только она не передумала за эти дни. Придётся, видно, выслушать ему не один упрёк. Конечно, он спросил, звонила ли Маша маме, и, получив утвердительный ответ, всё-таки решил, что просто обязан позвонить и успокоить Галину Матвеевну. Позвонил. Разговор получился недолгим, сбивчивым и сквозь слёзы. Было и стыдно, и ужасно неловко, но не выталкивать же девчонку за дверь, а уходить она не хотела. На ночь он опять устроился на диване и, когда она попыталась перебраться к нему, твёрдо сказал: либо она уйдёт в спальню, либо он уйдёт ночевать к друзьям. Маша надулась, но послушалась.

Утром, как ни в чём не бывало, Маша была весела и шаловлива. Если бы только не её семнадцать лет, он и сам бы тогда вёл себя по-другому. Но сейчас…

Маша прожила у него весь январь, ни разу не показавшись дома. Галине Матвеевне Тимофей звонил каждый день, докладывал, как и что. Однако Галине Матвеевне этого было мало, она настаивала на визите к нему, но пока он всякий раз находил отговорки. От всего этого у Галины Матвеевны разболелось сердце. Не прошло и недели, как Маша поправилась, она вновь запросилась на каток. Кашель досаждал ей гораздо реже, болезненный румянец щёк постепенно сошёл на нет, и Тимофей согласился. Она хотела на Патриаршие пруды.

– Почему именно туда? Отличный каток и в парке Горького, и в Сокольниках.

– А может, опять повезёт Рину Зелёную встретить.

– Глупышка, мы и так у неё побываем. Мы же приглашены на чай. А пойдём-ка мы лучше сегодня с тобой на Петровку.

– Разве там есть каток?

– Ещё какой! До революции это был самый модный каток в Москве. Там собиралась избранная публика. Правда, тогда каток принадлежал некому Лазаревичу, и туда не каждый мог войти.

– Он что, был собственностью этого Лазаревича?

– Был, до семнадцатого года.

– И где же этот каток? Я никогда не слышала о нём.

– Это, Машенька, на Петровке, во дворах. Мало кто из москвичей знает этот каток, разве что коренные, и то живущие в центре. Но там хорошо.

– Пойдём! Пойдём! Пойдём! – весело запрыгала она вокруг него, хлопая совсем по-детски в ладоши.

После обеда они отправились на каток. Уходя из дома, Тимофей спросил:

– Анна Петровна, я не слишком вас нагрузил тем, что Маша у нас задержалась?

– Чудесная девчушка, Тима. Не смею советовать, но тебе бы следовало навсегда оставить её в этом доме.

– Это стоит обдумать.

Когда с Петровки они свернули во двор и вышли к катку, Маша рот раскрыла от удивления: столько раз бывала в этих краях и даже не подозревала, что здесь есть такое. На протянутых через всё пространство катка проводах светились разноцветные лампы, звучала тихая музыка. Любители плавно и спокойно скользили по кругу. Здесь не было беготни «паровозиком» с криками и гвалтом, как это водится в парке Горького, здесь никто не толкался, не пытался показывать свою удаль. Развлекалась чинная публика. Катались Тимофей и Маша недолго, она была ещё слаба и быстро устала. К тому же вновь стала покашливать, и это встревожило его. Кашель настолько преследовал её, что у него сложилось мнение, будто это не что иное, как следствие не вылеченной когда-то простуды; надо бы непременно показать Машу врачу. И сделать это следовало безотлагательно, в самое ближайшее время. Он взял такси и уже в пути попросил шофёра завернуть на Патриаршие пруды. Подумал: «Вдруг застанем Екатерину Васильевну дома». Не получилось. Рина Зелёная давала очередной концерт. Водитель, на всякий случай ожидавший у подъезда, быстро доставил их к дому на Тверском бульваре. Напоив чаем с мятой и мёдом и хорошо укутав, он уложил Машу в постель. Заснула она, едва голова коснулась подушки. Тимофей же отправился в свой кабинет; он не привык рано ложиться, так же, как не привык поздно вставать. Утром они не виделись, Тимофей чаще всего уезжал на службу, когда Маша ещё спала.

В этот день, улучив минуту, Чумаков позвонил в Центральный институт усовершенствования врачей и попросил к телефону профессора Рабухина. Того на месте не оказалось, сегодня Александр Ефимович консультировал в Центральной больнице МПС на Волоколамском шоссе. Пришлось дозваниваться туда. С первого раза не получилось, так как прервать обход и осмотр больных не было никакой возможности. Когда он занимался пациентами, ничего другого для него не существовало. К концу дня однако дозвониться удалось. Профессор, внимательно выслушав, предложил привезти Машу к нему на обследование, и не в Институт, а непременно в больницу, и рекомендовал сделать это как можно быстрее. Тут же они согласовали день и время.

В назначенный день Тимофей повёз Машу в больницу. Это было на окраине Москвы, у самого канала Москва – Волга. Волоколамское шоссе было совершенно свободно, и добрались они быстро. В регистратуре подтвердили: профессор на месте и ждёт их. Одна из медсестёр проводила до нужного кабинета.

– Маша, посиди в коридоре, пока я переговорю с профессором.

Вдоль стены тянулся длинный ряд стульев, Маша присела на краешек одного из них.

Профессор, плотный, крепкий человек, с первого взгляда производил впечатление надёжности. Казалось, на нём никак не отразились его шестьдесят пять лет, рукопожатие было по-мужски крепким. Такое рукопожатие вполне могло быть у какого-нибудь молотобойца или шахтёра.

– Так-с, с чем пожаловали, Тимофей Егорович?

– Вот привёз к вам девушку Машу. Беспокоит меня её кашель.

– И кем же доводится вам девушка Маша?

– Пока, профессор, никем.

– Надо понимать, статус её не определён и зависит от того, что вы ожидаете услышать от меня?

– Вовсе нет, Александр Ефимович. Пока меня просто беспокоит её здоровье, и это важнее всякого статуса.

– Что ж, приглашайте вашу даму в кабинет.

Маша вошла, отчего-то оробев, что вовсе для неё не свойственно. В больнице ей стало не по себе.

– Ну-ка, ну-ка, Машенька, раздевайтесь и присаживайтесь ко мне поближе, будем с вами разбираться.

Тимофей тоже было присел на свободный стул, но профессор, взглянув на него поверх очков, строго сказал:

– А вы, батенька, извольте подождать за дверью, коль статус ещё не определён, делать вам пока здесь нечего, – и улыбнулся, давая понять, что суровость эта нарочитая, напускная.

Возражения исключены, об этом Тимофей был предупреждён друзьями, рекомендовавшими ему Рабухина как самого выдающегося на сегодняшний день в стране пульмонолога. Пришлось отправиться в коридор. Ждать пришлось долго.

Тем временем Маша прошла за ширму, разделась и робко села на стул, стыдливо прикрываясь руками.

– А вот стесняться не надо. Я должен вас видеть такой, какая вы есть.

Маша опустила руки и теперь не знала, куда их девать.

– Нуте-с, нуте-с, сначала несколько вопросов.

Беседуя с Машей, профессор подробно расспрашивал её о том, как она живёт, каковы квартирные условия, как питается, чем болела в детстве. Потом, приложив стетоскоп – металлический кругляш стетоскопа оказался холодным, и это было неприятно, – выслушал её со стороны груди, попросил повернуться, выслушал со спины. Хрипы в груди были слышны совершенно ясно и сомнений в их происхождении не вызвали.