…

Очнулась? Ну слава Богу, а я уж думала тебя насмерть закололи. Ты, знаешь, меньше дергайся, правда. С ними все равно не сладишь, а они тебе здоровье подорвут не на шутку. Тут умельцы. Давай, сядь, я тебе облепиховый морс дам, в то сама до холодильника не доползешь.  Меня, Катьк, зовут Женя. Неужели не узнаешь?

Катарина медленно приходила в себя, в постепенно проявляющейся картинке появилась рыжая стриженная голова, румяные щеки и хитрые оливковые глазки. И Катарина вспомнила! Женя! Женька!!! Её весёлая, суматошная, шаловливая подружка из того самого села, над которым она сегодня так счастливо летала.

А ведь я Катька, и правда. С чего она взяла эту дурацкую Катарину, почему влезла в это чужое имя, как в неудобное платье – сначала там жало, тут терло, а потом притерпелась, подогнала себя под него, свыклась. Это ведь он, дорогой муж, Владимир Алексеевич, тогда ещё Володя – моложавый, крепкий, с едким принуждающим к подчинению волевым взглядом узких злых глаз, придумал это имя. Он тогда собирал вечеринку своих влиятельных друзей – расслабиться, попариться в баньке, поохотиться, ну и заодно представить свою избранницу Катерину. Нежную красавицу, настоящий экзотический цветок, орхидею, неизвестно каким образом расцветшую в селе, которую он вырвал из этой грубой почвы, пересадил в свой шикарный сад и теперь хотел похвастаться своим приобретением, показать товар лицом. Он стоял позади будущей жены, любовался её отражением в зеркале, думал удовлетворённо, что не зря армия профессионалов трудилась над внешностью деревенской девчонки, не покладая рук. И теперь эта райская птичка была совершенно готова, оставалось лишь добавить пару штрихов, и они, эти штрихи были   сейчас в руках у ее создателя, её Пигмалиона. Владимир аккуратно расправил ожерелье, приложил его к тонкой, смуглой шее невесты и с удовольствием смотрел, как кожа изящных ключиц покрывается мурашками. Сапфиры чистейшей воды оттенили фиолетовую глубину глаз Кати, она порозовела от удовольствия и чуть подалась назад, прижалась к крепкой груди.

– Хорошо, Катьк. Тебе идёт. Только мы потом, после ресторации ко мне на дачу поедем, так ты не забудь снять, а то будешь, как пугало. Джинсики там…Свитерок приличный. Есть у тебя? Нет? Ну, держи. Купишь.

Он сунул в крепко зажатый от волнения Катин кулачок свернутые валиком купюры, а то девка напутает чего – нибудь с картой, прыгай потом.

– И ещё. Я тут вот паспорт твой подправил, хорошо есть у меня концы в паспортном.  А то прям неудобно, моя жена – Катька!!! Село. На. Гляди.

Катя взяла паспорт – на любовно и аккуратно затянутой в пластик страничке её нового паспорта было чётко и красиво написано – Катарина. И вроде – бы пара букв… А человека, как подменили. Она поежилась, но кивнула, закрыла паспорт, потянулась к жениху, но Владимир тихонько её отстранил, буркнул.

– Давай, давай, времени мало, собирайся иди. Катарина…

Катарина отогнала от себя поток воспоминаний, допила чай, чувствуя, как зверская кислота облепихи постепенно проясняет её мозги, сунула ноги в тапки и пересела за столик, поближе к подруге. От Женьки веяло степной свежестью, полынной терпкостью, ароматом речной воды и кувшинок. Катарина вдруг поняла – Женька-то не постарела. Она все та же, какой была тогда, когда они носились ласточками по степным тропкам, жарились на песке у тихой реки, бегали за молоком на другой конец села, кокетничали с ребятами. Катарина коснулась руки Женьки, ожидая холодного провала, но кожа подружки была тёплой и упругой, совершенно живой.

– Ты, Жень, привидение, что ли?

Женька хихикнула, плеснула ещё чайку, куснула шоколадку.

– Я, Катьк, переходная. Есть такие, потом поймёшь. Я ведь сбежала отсюда. Меня мужик так же, как тебя мытарил, правда мне больше доставалось, я была толстая и баловалась… этим самым. Ну, короче, курила. Кое-что… Сдуру, правда.

Катарина ничего не понимала из того, что плела Женька, поэтому молчала, не противоречила. Женька достала из кармана небольшую бумажку, сунула её Катарине. Это бумажка оказалась фотографией, тусклой, мятой, с неё на Катарину смотрела толстощекая помятая стриженная блондинка с пустым и слегка безумным взглядом оловянных глаз.

– Ага. Это я. Он меня к этому времени уже ненавидел. Да, в общем, и было за что. Я вразнос пошла, творила такое… он меня в этот дом призрения и определил. Три года я здесь проторчала. А потом меня выписали.

Катарина слушала по-прежнему молча. Ладно бы это она сейчас читала в затейливом романе, ещё можно было бы перетерпеть такую чушь, но слышать это от привидения… Это уж слишком. Наконец, она разлепила губы, спросила

– И что? Тебя выпустили? Домой?

Женька кивнула. В её хитреньких глазах мелькнула маленькая свинцовая тучка печали, чуть затуманила ясный светлый взгляд и тут же пропала.

– Выпустили. Он там бабу уже новую завел себе, перед моим приходом пришлось ему её выпереть. Так он так озверел, видеть меня не мог. Ну, и мне намекнули, человек один верный предупредил, что он меня на тот свет задумал отправить. Я ведь в той комнате жила, которая у кабинета твоего любимого. Впрочем, кабинет, кабинетом не был, там что-то типа маленькой гостиной было, для моих знакомых, подружек. Мой не любил и их тоже.

Женька вытерла слезу, закипевшую в углу глаза, чуть вздохнула, всхлипнула.

– Ну, я и решила – я сама. Самой не так страшно, знаешь, чего ждать. Таблеток накупила, в лес ушла, села на пенёк, сижу, как дура. Там место такое чудное, вроде лес обрывается, как будто его трактором свалили, и вниз обрыв идёт, а внизу река. Причём такая, как в нашем детстве была, помнишь? Темно-фиолетовая такая вода, теплая, тихая.  А в одном месте, прямо над обрывом воздух, как будто разрежен, как будто разбавили его серой перламутровой прозрачной краской, рябит он, дрожит слегка. Ну, я встала, поближе подошла, а потом раз – и бросилась в эту дыру, как будто меня толкнули.  Женька выдохнула, внимательно посмотрела на Катарину, улыбнулась.

– Ладно. Отдыхай. Я завтра приду.

И подошла к окну, открыла створку, исчезла, как будто растворилась в темном небе.

– Кликуню пила? Кликушу, Клекушку… только не говори, что не любишь. Её все любят.

Катарина лениво приоткрыла глаза, она уже неделю лежала вот так, пластом, с трудом вставая только на процедуры, которые стали нечастыми. Ей не то, что активничать, общаться, ходить на какие-то там кружки по интересам, ей даже мыться было лень, вставать на завтрак и то не хотелось. Правда, надо сказать её никто и не заставлял особо, она как-то враз стала прозрачной, этакой ненужной вазой, которую иногда надо взять, протереть, да и поставить на место. Можно задвинуть куда – нибудь подальше, а и разобьешь – ничего страшного, пустая вещь. Вот эта жуть – осознание себя ненужной вещью, старой, использованной, списанной за ненадобностью, а ещё дикое, оглушающее, бесконечное одиночество легли свинцовым пластом на душу и тело Катарины, распластали его, придавили к кровати, лишили воли и почти отняли способность свободно дышать.

Она неохотно разлепила веки, прогнала сонный дурман, и сквозь туман неверного зрения разглядела гостя. Денис! Веселый плэйбой, сосед, неунывающий и непробиваемый, легко пропускающий через себя страшные токи местной терапии, он все время выскакивал, как чертик из коробочки, и с его появлением немного приподнималась черная завеса нынешнего мира Катарины, и как будто выглядывало солнышко.

– Да ты тут совсем размякла. Ну-ка вставай, вставай, вставай, нечего матрас среди дня давить. Попа станет толстая, мужики любить не будут. Где тут у тебя бокальчики?

Катарина не успела опомниться, как уже сидела за накрытым журнальным столиком, смаковала плотное, тяжелое, как бархатные занавески, шампанское, и, сама не ожидая от себя, рассказывала Денису все, как на духу, и про свою неудавшуюся жизнь, и про свое детство, и даже про Женьку, свой постоянный глюк, явно появившийся от передозировки лекарств. Денис слушал внимательно, не отводя от Катарины пронзительных глаз, вкусно прихлебывая шампанское и закидывая в рот то орешек, то финик, то кусочек шоколада.