Я увидел, как от сказанного мной глаза у Ларенсе буквально закатились внутрь; никогда ещё его белки´ не были столь выразительны! Он словно пытался отыскать внутри себя антитезу, которой мог бы меня срезать: не найдя её, он заговорил со мной о пятне у него на спине. Но тут – весьма кстати – пришли доложить, что моя машина готова.
Мы с Розиной отправились прочь, покинув литератора, который всё ещё подавал нам какие-то знаки: махал на прощанье, что ли?
Мотор зарычал, и мы рванули по улицам Парижа, не остановившись даже заплатить подорожную. Никакой возможности сбросить передачу, мы летели вперёд без передышки и через несколько часов, к полуночи, были уже в Марселе. Эта бешеная скорость и тот постоянный риск, который она с собой несла, сблизили меня с этой женщиной больше, чем могли бы привязать все годы, проведённые рядом; нас объединила важность того, что мы оба поставили на карту. Насколько всё-таки верно, что рутина лишь отдаляет людей друг от друга, тогда как непредвиденное со всеми своими опасностями способно сплотить их ещё больше. Наутро мы двинулись дальше, в Монте-Карло, где тут же устремились в казино! Моя спутница уселась к рулетке и выиграла пятьсот тысяч франков, поделившись со мной половиной! Уверен, именно вызванное вечерним выигрышем возбуждение сделало последующую ночь любви – первую для нас! – поистине незабываемой. Эта женщина, которую я слегка презирал и которую считал ниже себя, доказала мне, что существо, порочное во всех отношениях, превзойдёт того, кто просто умён.
Назавтра Розина Отрюш пожелала во что бы то ни стало посетить со мной выставку картин в поддержку жертв карточного стола; придя в восторг от полотна Кормона[79], она провозгласила: «Какая жалость, что вы не пишете таких картин! Вот была бы прелесть!» Эта фраза порадовала меня, доказав, что и за мной водится грешок – страсть выражать неосязаемость предположения. Предположением – незримым, но ощутимым – наполнено всё, что нас окружает: как же нам хочется верить в возможность произведения, созданного по смехотворному подобию вещей, которые никто никогда не видел!
На выходе из зала я остановился перед одной из последних картин Мари Лорансен[80]: вот ведь женщина, способная заработать на жизнь что кистью, что рулеткой! Напротив висел Пикассо – как и портной Рибби[81], ещё один мастер обращения с холстиной[82].
Моя подруга заявила:
– Решительно, живопись вам претит?
– Она наводит на меня скуку, граничащую с отвращением.
– Природа тоже вас отталкивает, в путешествии вы ни за что не хотите остановиться, осмотреть окрестности…
– Всё это я уже давно видал, и в природе меня занимает только солнце. А что если нам отправиться в Канны[83]?
Она согласилась.
Мы прибыли в город довольно рано, так что, переодевшись, решили поужинать в казино. Стояла самая роскошная в Каннах пора, февраль: космополиты постепенно вытеснили случайных гостей ноября (рассчитывающих, что в это время «будет подешевле»), зябких «декабристов», бегущих из Парижа с наступлением первых холодов, и, наконец, кротких владельцев всех этих вилл, приезжающих в январе «хоть чуток насладиться» своей собственностью прежде, чем сдать её англичанам.
Тех же, кто приезжал сейчас, совершенно не интересовали целебные воды или мимозы в цвету: из всех процедур им была прописана только баккара – правда, для многих такое лечение оказывалось весьма радикальным!
В итоге публика на субботнем гала-ужине подобралась в особенности блестящая.
Поджидая Розину в холле, я наблюдал за прибывающими дамами, закутанными в песцовые или шиншилловые мантильи: всё-таки они неповторимо охватывают фигуру! Такое впечатление, что под мехами у них вздымались вторые ягодицы – так негритянки Дагомея носят на спине детей, подхваченных платком!
В гардеробе вымуштрованные лакеи освобождали их от драгоценных накидок. Я был удивлён, что они не представали взору совершенно нагими, облачёнными лишь в нити жемчуга. Индийским заклинателям змей мы можем противопоставить заклинательниц драгоценностей.
Наконец, по лестнице с уверенной осанкой спустилась Розина Отрюш – на её тонких и утомлённых губах играла надменная улыбка, которой, как я уже понял, она неизменно встречала общество других женщин.
Мы спустились в ресторан: за одним из столиков сидели Шеналь[84] и Миляга Сэм[85]. Проходя мимо, я услыхал, как Сэм говорил: «…Что за жизнь! Мне надоели эти ужины, которыми вас пичкают целый день напролёт. По мне, так я уж сам за себя заплачу!» Чуть поодаль напыщенный своей музыкой Рейнальдо Ан[86] напоминал воздушные шары, что раздают в ресторанах по вечерам, но которые сдуваются уже к трём утра.
Вскоре появился Пуаре[87] в костюме бегонии. Вошедший за ним Вольяно был сковородкой.
Метрдотель хлопотал вокруг Анри де Ротшильда[88] – к счастью, туговатого на ухо, – и Анри Летелье[89], вечно ищущего новую позу, способную напомнить предыдущую. Морис Ростан[90] посреди всей этой толпы выглядел куском мыла в ванной – знаете, такие розовые мыльца, ловко подпрыгивающие на поверхности воды? Так приятно опустить их на дно – с каким изяществом они выскакивают обратно! Ван Донген[91], крошечный гигант, богемный холстомаратель на потребу светских дам, рисующий с ловкостью карточного шулера, был обеспокоен скудностью меню. Ж.-Г. Домерг[92], непревзойдённый мастер вульгарности, оценивал грунтовку своих последних эскизов. За его столиком сидела Сара Рафаль[93] с глазами сиамской птицы – вечно грустная из-за того, что пропустила эпоху Кранаха и его нагих натурщиц.
Джазмены наслаждались диссонансами оркестра, откуда с позором был изгнан даже намёк на какой-то ритм – танцующие пары никак не могли попасть в такт! С шага сбивались даже сновавшие между столиками официанты.
Графиня Трипль[94], стройная блондинка, на мгновение подозвала меня к себе:
– Мы с княжной Шапо[95] устраиваем поздний ужин – постарайтесь непременно быть; как, я вижу, вы не один? Разумеется, приводите и вашу спутницу. Но, право слово, – добавила она вполголоса, указывая на Розину, – где ты подобрал это создание? Экая мразь…
– У «Картье», – отвечал я, – проходил как-то по рю де ля Пэ[96]!
Я вернулся к моей подруге, которая была уже не одна: Ларенсе, прибывший в Канны тем же вечером, читал, усевшись на моём месте!
– Я требую от вас великой жертвы.
– Какой же.
– Вы католик – перейдите в иудаизм[97].
– Как, вы хотите, чтобы я отрёкся от веры моих предков?
– Именно, дружище: я этого и добиваюсь.
Он пролистнул несколько страниц и продолжил:
Свадьба с крайней поспешностью была сыграна несколькими днями позже в Лондоне, и молодая женщина последовала за супругом в Голландию. Во время высадки, пока пара считала свои чемоданы, за спиной у них послышался сухой кашель. Мари охватило нехорошее предчувствие: обернувшись, она оказалась лицом к лицу с высоким смуглым мужчиной; его бегающие глазки искрились странным блеском. Она прижалась к Поль-Полю, позабыв в то мгновение всё то, что её в нём удручало, и мысленно держась лишь за то, что их связывало, но человек уже затерялся в толпе. Мари сказала себе, что, должно быть, обозналась, и к ней вернулись её былой апломб и дурное настроение.
