«Простите, сэр, – услышал он, – вы не могли бы задержаться?»

Высокий человек в форме стоял напротив машины, преграждая путь. Он блестел погонами и наглым взглядом, он подошёл ближе и показал свой значок, как будто и без значка Чарли не понял бы, кто это. Он этих копов и без формы бы узнал, и голышом, по одному только взгляду. Их взгляд говорил: «Именем закона». Я – имя закона, говорил их взгляд. И ты будешь делать то, что я тебе скажу. Чарли ненавидел копов. Если кто когда и помешает ему, то это будут они.

– Какие-то проблемы, офицер? – спросил Чарли, чуть опустив стекло.

– В этом доме произошло убийство, убита женщина. Вы не были знакомы с ней?

– Нет, я здесь в командировке. По работе.

– Где вы работаете, сэр?

– В строительной компании. Она снимает мне жильё, – глаз Чарли задёргался.

– Это новый комплекс на Филдстон?

– Да, именно он, – глаз задёргался ещё сильнее и начал моргать.

– Что-то не так, сэр?

– Я, – видимо, сейчас задёргался весь Чарли.

– Я могу посмотреть, что у вас в чемодане, сэр?

– Мне открыть чемодан?

– Пожалуйста, сэр.

Чарли подвинул чемодан чуть ближе, он и так был близко, на переднем сиденье, рядом с ним. Чарли расстегнул молнию и открыл крышку.

– Здесь только пиджаки и рубашки, офицер.

– Зачем вам столько рубашек?

– Я люблю ходить в чистом.

– Я вынужден буду сам осмотреть ваш чемодан, сэр. Выйдите, пожалуйста, из машины.

– Конечно, офицер, конечно, каждый обязан делать свою работу.

Чуть слышный хлопок раздался из окна машины Чарли, чуть ниже наклонился офицер, чуть не упал на авто. Чуть не проехался по его ноге Чарли, когда дал по газам.

Чёрный «мерседес» набирал скорость, увеличивал обороты, за спиной его послышались выстрелы и визги колёс, буксующих на старте; сирены опять завизжали на крышах бело-синих авто, они верещали – «именем закона», – они гудели – «мы будем стрелять».

Чарли любил уходить от погони, однажды он уходил от Диего. Чёрный Диего, так звали того парня, он не хотел платить, он не хотел платить за работу, которую сделал Чарли. Так и сказал: аванса будет достаточно. Так и сказал, когда Чарли показал ему фото покойника. Тогда он взял Диего на мушку, он забрал все деньги, что лежали на покерном столе, и прострелил Диего ухо. Тогда он тоже уходил от погони, тогда Диего ушёл раньше, врезавшись в бензовоз. Чарли был на похоронах. Чарли прощал усопших. Мир их праху.

Сейчас и он рисковал быть на месте Диего, он лавировал между машинами, как на гонках «Формулы-1». Он расходился со встречными, подрезал попутные, он перескакивал через тротуары и вылетел в парк. Чарли ехал по газону, он не любил нарушать, он не любил ездить по газонам, тем более стояли таблички «По газонам не ездить», но что было делать? Он не мог умереть, он опаздывал в Сиэтл, он должен быть там. Чарли не мог не сдержать слово, он всегда сдерживал слово, тем более если получал аванс. Он получил хороший аванс за того парня из Сиэтла, он получит в два раза больше, когда привезёт его. Если его не подстрелят полицейские, если они не испортят весь план. Чарли выехал на мост Вашингтон, как хорошо он ехал по нему вчера, вчера он чуть опустил окно, чтобы дышать морским воздухом, сейчас он опустил окно, чтобы отстреливаться. Он проезжал мост Вашингтон и слышал сирены, он как-то странно слышал сирены, они были не только сзади, они мчали навстречу. Он был окружён.

Во втором корпусе Принстонского университета, между кабинетом недавно спятившего профессора Роузи и кладовой комнатой, в которой вечно шумели швабрами и тележками с чистящими средствами, располагался кабинет лауреата стипендии Мак-Артура физика-теоретика Альберта Ланье. На вид профессору Ланье было лет сорок пять, если без пиджака, если же с ним, то все пятьдесят. Постоянный недосып, изматывающие головные боли и работа сразу над двумя проектами не оставили его организму ни малейшего шанса выглядеть хоть как-то прилично. Так, чтобы не вызывать к себе жалости и врачей. Однажды он заснул на автобусной остановке, он не спал трое суток и потому никто из прохожих не мог его разбудить. Ему вызвали скорую, полагая, что у него инфаркт. Позже ему пришлось заплатить штраф за ложный вызов, за то, что он даже не умирал. Больше профессор на остановках не сидел.

В его кабинет выходила вентиляция, большая труба, что, в зависимости от времени года, то засасывала воздух, то выдувала его. От этого шума у мистера Ланье начинало чесаться что-то под кожей. Как будто тысячи мелких опарышей заползли под неё, а он никак не мог вытащить их. Ланье пытался заставить вентиляцию шкафом, но оттого вибрировал шкаф, стучал по полу, по стене, стучал книгами в себе самом, создавая ещё больший шум.

После того как несчастный мистер Роузи, автор трёх научных работ, пяти учебников и более двадцати статей, почётный член отборочной комиссии и всего физического сообщества, пришёл на работу в одних только ботинках и без единого куска ткани на теле, Альберт Ланье надеялся получить его кабинет. Но кабинет достался другому профессору, лишив несчастного Альберта последней надежды на тишину. Поэтому свою научную теорию он обдумывал в лаборатории. А здесь готовился к лекциям. Пять лет назад Ланье стал лауреатом стипендии Мак-Артура, тогда это было отличным поводом для повышения престижа факультета, не очень популярного среди спонсоров. Не многие хотят финансировать физиков, а тех, кто хочет, обычно не интересует результат, которого нужно дожидаться годами или не дождаться вообще. Поэтому лучше всего спонсируются практические изобретения, вроде линз из жидких кристаллов или пластика из биоугля. Что же касалось масштабных проектов по опровержению существующих физических теорий, то они оставались менее востребованы у людей с деньгами, чьей заботой было заработать на своих вложениях если не в этом, то хотя бы в следующем десятилетии.

Последний год мистер Ланье работал над квантовой запутанностью частиц. А параллельно преподавал физику у второго курса. Больше курсов он взять не мог, не брать их совсем не позволяла дирекция университета, а именно декан Сноузи – человек в дорогом костюме, с дорогим одеколоном, с машиной, выброс которой не превышал положенных норм, в общем, со всем тем, что для Альберта было незначимым и смехотворным. Единственной дорогой его вещью был костюм, единственным транспортом – мопед, единственная возможность продолжить работу в университете – вести лекции.

Он привёл в порядок перепутанные листы, растрёпанные волосы, бардак на столе, сгребя его в выдвижной ящик. Собрал все мысли, надел пиджак и вышел из кабинета. Сегодня у него должна быть последняя на этой неделе лекция по всем известной теории Эйнштейна.

Аудитория на третьем этаже была очень душная, такая душная, что мистеру Ланье приходилось расстёгивать верхнюю пуговицу рубашки, чего он делать совсем не любил. Он всегда застёгивался на все пуговицы и закрывался на все замки. Он доедал все сосиски на тарелке, все чипсы в пакете, поливал все цветы в кабинете, а ещё пользовался всем мылом в туалете, их было четыре, над каждым умывальником по одному. Он повторял эти ритуалы каждый день, стараясь делать это незаметно, он заходил в туалет, когда никого не было, иначе этот кто-то мог услышать, как мистер Ланье смывает четыре раза, а руки сушит ровно минуту. Это очень долго, когда все спешат и ждут за твоей спиной, но совсем недолго, когда идёт лекция или студенты пишут зачёт, тогда эта минута проходит молниеносно, тогда всем не хватает последней минуты.

Время движется иначе в разных условиях, в условиях скорости и пространства, это невозможно представить, но легко понять на вычислениях и примерах, которые приводил студентам Ланье. Он знал, что время, окружающее нас, не линейно, что его вообще не существует, оно условность, а любую условность можно обойти. Нельзя обойти лишь данность, ту данность, что одышка подступала к горлу мистера Ланье быстрее, чем он переступал за порог 302-й аудитории. Здесь было очень жарко и очень светло, если брать примеры из жизни, а мистер Ланье только из жизни их и брал, то 302-я аудитория напоминала единственную парилку во всей этой богадельне. Студенты здесь снимали свои толстовки и свитера, пиджаки и кофты, оставаясь в одних только футболках и топах. Ланье не мог ничего снять. Это неподобает преподавателю – снимать с себя пиджак, не для того он его сюда надевал, чтобы здесь же и снять. Солнце нещадно било в окно, оно будто отгораживало аудиторию от лектора. Мистер Ланье постоянно щурился, пытаясь разглядеть тех, кто смотрел на него, тех, кто слушал, что он говорил. А говорил он об Эйнштейне.