Кирилл остолбенел. Возмущение от промокших ног в сочетании с уязвленным самолюбием подхлестнули его сорваться вслед за незнакомкой.

– Простите, вы меня обрызгали… – выпалил Кирилл и тут же осекся.

Лера обернулась и окинула парня невидящим взглядом.

– Извините, – еле слышно обронила она и направилась к ресепшен.

Кирилла окатило во второй раз. А что еще он ожидал услышать? Объяснения? От нее, женщины заметно старше него? Женщины, конечно, несвободной, в смысле замужней. Хотя и несвободной тоже.

Не красавчик, зато обладатель харизмы интеллектуала-одиночки с небрежной лишь на первый взгляд щетиной и пронзительным, чуть надменным взглядом, он привык, что девушки задерживают на нем внимание куда больше секунды.

Кирилл вернулся в обеденную зону, где до этого спокойно завтракал, уткнувшись в айфон. За стол садиться не стал. Ждал, когда новую постоялицу оформит администратор. Он предполагал, что распорядительница ключами вежливо попросит дамочку пройти в холл, так как до двух часов новых гостей не заселяют. Придется подождать на обманчиво удобных диванчиках или пройти к нарядно сервированным, словно для свадьбы, столам ресторана. А тут он. Нехорошо будет сидеть с набитым ртом, если так случится.

Кирилл понятия не имел, чего ждет, что собирается сказать и будет ли что-то говорить, но отпустить ситуацию казалось выше его сил. Спустя месяцы он вспомнит минуты напряженного ожидания, раз за разом будет прокручивать в голове свои вопросы и ее ответы, которые могли бы привести к иному исходу.

А тогда был просто день, когда он застрял в Москве, на пути из Минска в Лондон. День, когда жизнь трепыхалась у него в кармане. Осязаемое, влажное, волнующее настоящее.

Середнеченко Кирилл – молодой перспективный писатель с внушительным списком наград, которого знает ничтожно малое количество людей. Так бывает, когда несколько лет подряд попадаешь в лонгшорты [1] престижных литературных премий. Увы, те, кто проставляет баллы, и те, кто нет-нет да захаживает в книжные магазины, – разные люди. Слишком разные.

Впрочем, это не мешало экспертам литературной фауны приглашать юного прозаика на писательские шабаши в качестве почетного гостя, нередко вручающего награды более великовозрастным представителям сообщества.

Признание накрыло Кирилла в двадцать. Его дебютный роман «Миф» потряс литераторов аутентичностью и свежим воплощением лучших традиций магического реализма. Что может быть более завораживающим, чем кровавые сказки про нас самих? Теперь, когда ему было двадцать четыре, помпезные приемы, торжественные речи, пропитанные лирическим настроением настолько, что десерт можно не подавать, больше не вдохновляли его. Напротив, вызывали вымораживающую душу тоску.

Как наутро после вечеринки открывается уродливое свинство, сотворенное ночью, так и после очередного приема, оставшись наедине с собой и шуршащими стаканчиками из-под коньяка, чувствуешь, что тебя использовали.

Писатели не просыпаются знаменитыми в один день. Даже дополнительные тиражи не гарантируют, что однажды талантливый автор станет по-настоящему признан в пугающе меркантильной экосистеме массового потребления.

Страшный сон творца – заниматься собственным продвижением. Создавать личный бренд – вилять хвостом при виде царственно-медлительной литературной глыбы, оставлять повсюду следы, распространяя запах присутствия у каждого пышного куста в онлайн-пространстве. А самое неприятное – пытаться подсчитать, как долго сможешь растягивать писательский гонорар, чтобы не влезать в ошейник. За текст, на который молодой автор тратит год или более, он получает так же, как цепной менеджер за месяц. Унизительно и бесперспективно.

Покой – это все, чего хотелось Кириллу. Хотелось устроиться в удобном кресле, покопаться в себе и неторопливо потянув за правильные ниточки, извлечь теплый лупоглазый шедевр.

Не ради пресловутой славы, просто держать это внутри невыносимо.

Возможно, так же рассуждают художники, фотографы, музыканты. Но Кирилл точно знал одно – писатели на хер никому не сдались, а ведь именно они наиболее тщеславная разновидность homo sapiens.

Когда Зоя и ее младший брат Захар только начали сохранять в памяти слайды жизненных событий, мама уже пила. Детство часто бывает накрепко связано с непоследовательным, полным симуляций и недомолвок миром взрослых: радуга и звон винных бутылок, волшебник в голубом вертолете и утреннее похмелье, классики и разбитые в кровь лица.

Кратковременные друзья Любы дарили ребятишкам пластмассовый на вкус шоколад и брелоки из киоска «Роспечати». Каждый раз казалось, что это навсегда. Теперь Зоя знала, что никакого «навсегда» не бывает. И что мужчины не испытывают восторга от перспективы возиться с уставшим сорокалетним ребенком.

Оказалось, не все.

– Привет, мам. Ты там как?

Ежедневный утренний звонок – для галочки.

– Подожди, Зойчик, выйду из палаты. – Слова заглушило громыхание, будто телефон, ударяясь, летит с каменистого склона.

Стихло.

– Да ничего, лежим тут, от скуки маемся. Хочу поскорее домой, – жаловалась Люба.

– Что врач говорит? Когда выпишут?

– Ой, мне этот врач так не нравится, злой какой-то, надменный.

– Может тебе привезти чего?

– Ничего не надо. Что ты тратиться будешь.

– Фрукты, может? – настаивала Зоя.

– Слушай, а привези халатик нарядный, который нераспакованный на верхней полке лежит. Когда еще надену!

– Поищу.

– Зой, не ругайся, но мне бы чего-нибудь… Маленькую возьми на кассе в «Дикси»… Коньячок или водочку.

Внутри дернулось, зашевелилось.

– Мам, ты чего? Ты же в больнице.

Голос матери сделался холодным, обиженным:

– Я бы не просила, просто болит сильно. Обезболивающего тут не выпросишь.

Дочь молчала.

– Ну, как знаешь. Нет так нет. Если все-таки возьмешь, положи под халатик, чтобы санитарки не заметили. Оберни тканью, а то звякнет, неудобно будет.

Зоя так долго наблюдала за маминой зависимостью, что не представляла Любу до или после нее. «Если бы я проявила настойчивость, если бы была смелее». Дело, конечно, не в смелости. Живя под одной крышей с незадачливым родителем, испытываешь одно желание – отгородиться. Не лезть к нему, чтобы он, не дай бог, не полез к тебе. Глухонемые отношения, словно черная дыра, поглощают плохое и хорошее, превращая родственные связи в пустоту.

В голове вновь и вновь выстреливали мамины слова про «маленькую»: завернуть, спрятать, чтобы не звякнуло. Очередная навязчивая мысль: «Так прячут напильник в передаче арестанту». Очередной побег. Как же Люба, должно быть, устала. Вся жизнь исподтишка – подешевле да позабористее.

Телефонный звонок оборвал лабиринт размышлений.

– Да, – тихо отозвалась Зоя.

– Приветик. Это Майя. Завтра прилетаю. Все в силе? Встретишь? – рвано, гулко затараторил голос на том конце; такой сладкий, словно густой сироп, сползающий по ушному проходу прямо в душу.

Тыва. Детство, точнее, самое его начало, до школы.

Вспышки засвеченного диафильма: груда расколотых кирпичей вместо мелков для рисования, беседка с тайником в деревянном полу, сизые горы, консервным ножом вскрывающие горизонт. Голоса. Широкие, как лица людей, всепроникающие голоса, вибрацией создающие тепло даже в лютый мороз.

Мороз Зоя тоже помнила. Когда ниже тридцати, люди начинают думать лениво, неспешно. Кажется, будто мысли, как вода, могут застыть на лету.

Где-то в тех воспоминаниях был папа – веселый, шуба нараспашку. Сгребет всех огромными ручищами, натрясет на макушки обжигающим снегом. От его возвращений веяло праздником.

Только маленький Захарчик боялся Султана. Увидит в дверном проеме – и давай реветь. Братишка был слишком мал, чтобы понять, что это за громыхающая гора отрывает его от мамки.

Пахло от отца жженым, горьким. Зоя помнила его не то чтобы хорошо, лишь некоторые фрагменты отпечатались блеклым фотоснимком: наигранное удивление, терпеливый прищур, тяжесть усыпляющих рук.