- Бетти? Мама знает?
- Да, мисс, она сейчас туда идет.
- Нет, пойду я сама. Не пускайте ее, Энни.
- Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
- Да, включите.
Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
- Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.
Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери - сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно теплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у нее ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включенными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонек, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шепотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съежившегося на стуле старичка - мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, темно-красные, как вишня, щеки подергивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у нее было восковое, и Динни казалось, что морщины на нем разгладились. С губ ее слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.
Врач подошел к двери.
- Наркоз, - сказал он. - Думаю, что не придет в сознание. Что ж, так ей, бедняжке, легче! Если очнется, сестра повторит впрыскивание. Единственное, что нам остается, - это облегчить ей конец.
- Я побуду здесь, - сказала Динни.
Доктор взял ее за руку:
- Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет легкая.
- Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, - воздух был тяжелый.
- Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок, глядя на восковые черты старушки.
- Теперь мало таких, - неожиданно прошептала сиделка. - Ну, я пойду, захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел, не утомляйтесь зря.
Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
- Бенджи!
Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу, вернулась к постели и придвинула к ней единственный жесткий деревянный стул. Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что старая Бетти, но они сильно отличались от нее: у них не было ее здравого смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у нее еще свежа память и целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребенок. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь останется один - трудно себе представить. Видимо, найдет пристанище у одной из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком, вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдет ли он себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно, подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух стариков и одно для одного - это разные вещи.
"Ах, почему у меня нет денег!" - подумала девушка. Щегол ему теперь, разумеется, не нужен. Она возьмет его с собой, поместит в старой теплице, а клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать, а потом выпустит его на волю.
Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своем темном уголке. Динни, спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались, морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и склонилась над ней.
Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело. Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Ее глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нем появилось выражение отрешенности, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства, которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и все-таки смерть! Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У нее не было того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью. Жизнь ее не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала, нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд ее был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит, больших людей не бывает.
