С порога донеслись слова:
- Если вам угодно взглянуть, прошу войти.
Первым, как старший, за капелланом епископа двинулся сэр Конуэй; остальные последовали за ним.
На узкой кровати, стоявшей у стены, как раз напротив стрельчатых окон, вытянулась белая прямая фигура епископа. Смерть преисполнила весь его облик новым достоинством. Он сумел скончаться еще изысканней и сдержанней, чем жил. Никто из присутствующих, даже восьмой из них - капеллан покойного, не знал, верил ли Катберт Портминстерский во чтонибудь, кроме обязанности блюсти это внешнее, мирское достоинство служителя церкви обязанности, которой он так ревностно служил. Близкие смотрели на него, испытывая все те противоречивые чувства, которые смерть пробуждает у людей разного душевного склада. Общим было только одно чувство - эстетическое восхищение зрелищем столь незабываемо достойной кончины.
Конуэй - генерал сэр Конуэй Черрел - не раз видел смерть. Он стоял, сложив руки, как когда-то стоял в Сендхерсте по команде "вольно". Лицо у него было слишком худое и аскетическое для солдата: темные впалые щеки, обтягивающие широкие скулы и переходящие в твердый подбородок; решительный взгляд темных глаз; тонкие губы и нос; подстриженные темные усики с проседью. Оно было, пожалуй, самым спокойным из всех восьми; лицо высокого Эдриена, который стоял рядом с генералом, - самым взволнованным. Сэр Лоренс Монт держал под руку Эмили, свою жену. Его худое подергивающееся лицо, казалось, говорило: "Не плачь, дорогая: зрелище на редкость красивое".
Лица Хилери и Лайонела, стоявших бок о бок с Уилмет, - одно изборожденное, другое гладкое, хотя оба в равной мере длинные, худощавые и волевые, - выражали что-то вроде участливого недоверия, словно и тот и другой ожидали, что покойник вот-вот откроет глаза. На щеках Уилмет, высокой худой женщины, горел густой румянец, рот был сжат. Капеллан, потупившись, шевелил губами, словно творя про себя молитву.
Так они простояли минут пять, затем со вздохом, вырвавшимся почти одновременно, направились к дверям и разошлись по отведенным им комнатам.
За обедом они сошлись опять. Все - и мысли, и слова - снова стало обычным, повседневным. Конечно, дядя Катберт возглавлял их род, но никому из них не был особенно близок. Поговорили о том, где его хоронить - в Кондафорде, рядом с предками, или здесь, в соборе. Видимо, вопрос решится, когда вскроют завещание. Вечером все, кроме генерала и Лайонела душеприказчиков покойного, вернулись в Лондон.
Братья сидели в библиотеке и молчали. Они прочли завещание, очень краткое, так как завещать было почти нечего. Наконец генерал произнес:
- Хочу посоветоваться с тобой, Лайонел. Насчет Хьюберта, моего мальчика. Читал, какие обвинения предъявили ему в парламенте перед закрытием сессии?
Лайонел, скупой на слова и к тому же ожидавший, что его должны назначить судьей, кивнул:
- Я видел в газетах, что был запрос. Но мне неизвестно, как сам Хьюберт объясняет дело.
- Могу рассказать. Чертовски скверная история! Мальчик, конечно, вспыльчив, но абсолютно правдив. Тому, что он говорит, можно верить безоговорочно. Скажу честно, я на его месте, вероятно, поступил бы так же.
Лайонел раскурил трубку и опять кивнул:
- Продолжай.
- Так вот, ты знаешь, что он прямо из Хэрроу, еще несовершеннолетним, ушел на фронт. Год прослужил в авиации, был ранен, вернулся в строй, а после войны остался в армии. Служил в Месопотамии, затем его перебросили в Египет, потом в Индию. Там он тяжело заболел - малярия, - и в октябре прошлого года ему дали годичный отпуск по состоянию здоровья. Врачи рекомендовали ему попутешествовать. Он получил разрешение по команде, отплыл в Панаму, оттуда поехал в Лиму. Там встретил одного американца, профессора Халлорсена, знаешь, того, что приезжал в Англию читать лекции о каких-то раскопках в Боливии, куда он в то время снаряжал экспедицию. Хьюберт прибыл в Лиму чуть ли не накануне выступления. Халлорсену нужен был человек, который ведал бы транспортом. После путешествия Хьюберт чувствовал себя неплохо и ухватился за эту возможность. Он ведь не выносит безделья. Халлорсен взял его. Это было в декабре. Вскоре Халлорсен оставил его в своем базовом лагере, поручив ему начальство над целой кучей погонщиков мулов. Все индейцы-полукровки, один Хьюберт белый. К тому же его снова свалила лихорадка. Судя по его рассказам, среди этих метисов попадаются сущие дьяволы: понятия о дисциплине никакого, обращаются с животными позверски. Хьюберт пришелся им не по душе: я уже сказал, он - парень вспыльчивый и, оказывается, ужасно любит животных. Метисы все больше отбивались от рук. Один из них, - Хьюберту пришлось отхлестать его за бесчеловечное обращение с мулами, - все время мутил остальных и наконец бросился на мальчика с ножом. По счастью, Хьюберт не расставался с револьвером и уложил негодяя на месте. Тогда вся эта проклятая шайка, за исключением трех человек, немедленно сбежала, прихватив с собой мулов. Заметь: Хьюберт один, без всякой помощи, ждал там почти три месяца, не получая никаких известий от Халлорсена. Словом, полумертвый, он все-таки кое-как продержался с оставшимися погонщиками. Наконец возвращается Халлорсен и, вместо того чтобы попытаться понять трудности, с которыми столкнулся Хьюберт, набрасывается на него с упреками. Мальчик не смолчал, выложил ему все, что думал, и уехал. Больше никуда заезжать не стал и теперь живет с нами в Кондафорде. От лихорадки, к счастью, отделался, но очень изнурен, даже сейчас. А тут еще этот Халлорсен осрамил его в своей книге: взваливает на него фактически всю ответственность за провал экспедиции, обвиняет в жестокости и неумении обращаться с людьми, обзывает спесивым аристократом - словом, мелет трескучую ерунду, которая в наши дни так нравится публике. Кто-то из военных придрался к этому и сделал запрос в палате. Не страшно, когда такую возню затевают социалисты: от них ничего лучшего и не ждут. Но когда представитель вооруженных сил намекает на неблаговидное поведение британского офицера, - это совсем особая статья. Халлорсен сейчас в Штатах, так что в суд на него не подашь. Кроме того, у Хьюберта нет свидетелей. Похоже, что эта история навсегда испортит ему карьеру.
