- В поэме про это нет ни слова, - вставил Майкл.

- Чувство жалости к палачу еще не может служить оправданием.

Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия - пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.

- А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.

- Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.

- Динни в курсе?

- Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.

Она держалась так, как никто бы не сумел, - изумительно!

- Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все - хотя бы ради

Динни.

- Нет, я просто обязан отказаться от нее.

- Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно...

- Я тоже.

Удрученный безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе еще бренди.

- Правильно! - одобрил Дезерт, следя за ним глазами. - Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.

- Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, - сказал Майкл с внезапной надеждой.

- Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесется по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.

Майкл положил ему руку на плечо:

- В любом случае можешь располагать мною. Мое мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придется вытерпеть.

- Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.

- Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:

- При мысли, что придется погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, все мое существо взбунтовалось. Легенды, суеверия - ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого черта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого черта?

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

- Религия - символ!..

- Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело - за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошел войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

- Мы обязаны это скрыть! - взорвался Майкл. - Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

- Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй свое первое побуждение, Майкл.

- Что же ты собираешься делать?

- Не все ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

- По-моему, в наши дни найдется немало таких, кто поддержит тебя.

- Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я - отверженный.

- А Динни?

- С ней я все улажу.

Майкл взялся за шляпу:

- Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

- Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрел способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплен своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, - это ясно. Но нельзя безнаказанно зачеркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, - кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

"Конечно, - думал Майкл, - у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, еще более далекой от них, чем Уилфрид? Все это..."

Предаваясь этим невеселым размышлениям, Майкл пересек Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления - средство, гарантирующее сон.

- Кэтрин? - спросила леди Монт. - Корь?

- Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

- Насчет это'о молодо'о человека... который переменил рели'ию? Мне все'да было при нем не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

- Да, об Уилфриде.

- Эм, абсолютная тайна! - предупредил сэр Лоренс. - Ну, Майкл?

- Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

- Что за история? - спросила леди Монт.

- Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

- Какая нелепость!

"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.

- Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? - мрачно произнес сэр Лоренс.

Майкл кивнул,

- Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.

- Знаю. Он ничего не хочет слушать.

- Гроза, - неожиданно объявила леди Монт.

- Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.

Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и ее. Папа, заставьте Юла i - Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.

- Все сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни знает; но ее родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, - уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, - так как все равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, - дело слишком серьезное.