Нинка, играя бёдрами пошла по узкой тропинке, протоптанной через огромные сугробы и шлейф будоражащих Андрееву голову духов, смешался с запахом снега…

-Ты, Андрюша, если можешь, то посиди сегодня немного. Лежать все время нехорошо, застой в лёгких будет, надо двигаться. Ты не бойся, встань, постой чуточку, а потом к окошку пересядь. На дворе – вон, солнышко.

Андрей с удовольствием и с забытым приятным теплом у сердца смотрел, как Луша, надевая полушубок, шаль, валенки, между делом поучает своего больного, сверкая красивыми глазищами из-под шелковой рамки шали вокруг нежного, румяного лица. Он не понимал, как ей это удаётся, так свежо и чудесно выглядеть, ведь она и спит-то от силы три-четыре часа в день. Ночью с ним, а его болезнь, которую растревожило её лечение, просто осатанела и особенно давила на его беспомощное тело по ночам. А утро – почти с рассвета – скотина, дом, столько забот, что она еле успевает поворачиваться, к вечеру с трудом держится на ногах, но никогда не показывает вида.

– Луш, вот скажи мне. Зачем тебе это – молока столько, творога, сыра? Я понимаю, ты продаёшь, а деньги? Одна ведь, зачем так ломаешься, это же труд адский.

Луша удивлённо глянула, сняла шаль, скинула валенки, села на край кровати к Андрею, грустно улыбнулась.

– Вот и ты… Туда же. Деньги мне нужны, конечно, как без денег. Это ж работа моя, скотина, куры, ты же вон, работал. Тётке помогаю, ее пенсии только на кварплату хватает, а у неё сын инвалид – в доме специальном живёт, раз в неделю ездим к нему, тоже деньги нужны. Да и там, в доме этом деткам помогаю – брошенные они, несчастные. У папы брат ещё жив, пьёт сильно, ему тоже надо помочь. Да и не в этом дело, Андрюшенька. Душа моя так просит – в селе жить, хозяйство держать, коровку доить, козу. А что делать – то. В конторах ваших сидеть, ногти рассматривать? Нет… Я рождена свободной, свободной и помру. Здесь, на земле…

Луша снова намотала свою шаль, ещё раз глянула, уже чуть веселее

– Эх. Не понимаете вы. Да ладно. Ты смотри, долго у окошка не сиди, студено, дует. Мороз ныне. А с ночи новое лечение начнём, оно трудное. Так что сил набирай я, вон я тебе на столе кислого молока оставила, масла, булочек с маком, да чай заварила. Кушай, миленький. Я часа через три вернусь.

Андрей думал он не встанет, но встал довольно быстро, накинул прямо на холщовую рубаху, которую невесть откуда взяла Луша, старую доху, наброшенную ему на ноги, и присел на табурет к окну. Через ажурную изморозь окна были видны только огромные сугробы метра по полтора высотой, хотя нет – прямо у палисадника, практически скрывшегося под снеговыми горами, стояла Луша. И она была не одна – рядом с ней, нервно поигрывая кнутом, стоял красивый мужик – плечистый, высокий, мощный. Он что-то говорил Луше быстро, слегка потряхивая крупной, кудрявой головой (несмотря на мороз он был без шапки), крутил светлый мех новой, модной дублёнки и, судя по резким движениям, был зол. Луша тоже сердилась, щеки у неё покраснели, она старалась отойти в сторону, но мужик напирал. Наконец, она вырвалась, стряхнула его руку со своего плеча и, обогнув большую фигуру по широкой дуге, побежала по тропинке к автобусной остановке. Благо там уже собралась половина деревни – в райцентре шла ярмарка и сельчане собрались туда.

Проводив тонкую фигурку глазами, Андрей уже хотел отойти от окна, силы потихоньку покидали его, но тут вздрогнул от неожиданности. Прямо за стеклом, лицо в лицо стоял тот мужик. Злые волчьи глаза, каменные желваки, буравящие плохо бритые щеки, узкий рот, собранный в язвительную щель – все это вместе было живописно и страшно. Андрей собрался с силами, выпрямился и спокойно посмотрел мужику в глаза. Тот дёрнулся, как застоявшийся конь, поискал по карманам, вытащил пачку сигарет и ручку, что-то написал и прижал пачку текстом к стеклу.

"Убью. И сожгу дом", – кривые каракули прыгали, почти не читались, но Андрей разобрал текст. Мужик цвикнул жёлтой слюной через губу на снег, швырнул пачку и медленно побрел прочь, ссутулясь.

– Луш, что за мужик приходил? Странный какой-то.

Луша пришла усталая, расстроенная, воспаленная какая-то. Она подняла красные глаза на Андрея, бросила пустую пачку на стол.

– Ты об этом?

– Да. Мужик смурной, нехороший, тяжёлый.

– Не бери в голову. Это Иван, он трепло. Забудь. У нас сегодня трудная работа.

Луша достала здоровенный эмалированный таз, схватила хромую курицу и молниеносно отсекла ей голову топором, всегда хранящимся у неё под лестницей. Несколько капель крови, выкатившихся из ещё дрыгавшейся тушки, она собрала в склянку и плотно забила пробку. Со щёк Луши разом схлынул её постоянный румянец, она побледнела, нахохлилась и стала похожей на замерзшую худую птицу.

"Кровь любимых для любимых, кровь любимых от любимых", – голос ее стал незнакомым, клокотал, множился, отдавал эхом в невысоких балках потолка. Потом, вдруг, она снова стала собой, оттолкнула подальше таз с курицей, растопырившей мёртвые крылья, и влила в склянку с кровью темно-коричневый, густой отвар, пахнущий грибами, лесом и плесенью.

– Давай, Андрюша, начнём помолясь. Это лекарство я буду тебе давать сама. Каждый час. По капле. Месяц. Если не поможет это – не поможет ничего. Открывай рот.

Андрей открыл рот – от уже так привык доверять этой странной девочке – женщине и лёгкая, солоноватая капля упала на его язык. Сначала Андрей ничего не почувствовал. Но через минуту кто-то огромный раздвинул ребра его груди, так, что невозможно стало дышать и дохнул туда огненным воздухом. Воздух свернулся в комок, упал куда-то ниже, а грудь заполнил лёд. И от него у Андрея все одеревенело, не в силах пошевелить даже мизинец он лежал на кровати, словно мертвая, деревянная, колода. И, когда увидел, что Луша снова подносит пипетку к его губам, даже не смог открыть рот…

Когда Андрей пришёл в себя, была явно глубокая ночь. Мерцающий свет далёких звёзд лишь угадывался через чёрное стекло, зато мохнатые, клочкастые тяжи какой-то дряни шевелили в воздухе темными щупальцами и тянули их к Андрею, прямо к горлу. Червяк внутри груди вырос многократно, давил мощными изгибами мускулистого тела, стараясь разорвать Андрея изнутри, размолотить его кости страшными ударами хвоста. Андрей задыхался. Его били судороги, скручивая измученное тело в клубок, глаза почти не видели – вернее перед его лицом возник пульсирующий, огненный тоннель. И там, в самом конце бешено пылающего коридора, он видел женщину с распущенными кудрявыми белоснежными волосами, в длинной, развевающейся золотой рубахе с острым клинком в руке. Она приближалась по тоннелю, вся в вихре оранжевых и красных искр и от этих искр у неё вспыхивали пряди волос, но не загорались, а сияли. А за спиной женщины била крыльями огромная, странная птица без головы, и из рваного обрубка ее шеи хлестала кровь.

Андрей где-то, отрывками сознания понимал – он бредит, но картина была настолько ясной и чёткой, что глубинный, исконный ужас ледяным панцирем сковал его сердце, и вот тут взялся за дело червяк. Тремя-четырьмя витками он обвил шею и грудь Андрея, сдавил так, что нечем стало вздохнуть, воздух стал обжигать, а потом кончился совсем. Андрей понял – он умирает. И в этот момент, последний и страшный, привычное равнодушие к смерти вдруг схлынуло, и бешеная жажда жизни заставила его напрячь в последнем усилии мышцы и все-таки глотнуть воздух. И вдруг червяк ослаб. Его как будто перерубили пополам, скользкая мерзость потекла из его обмякшего тела и залила все вокруг, бурля потоками вокруг лавки, на которой лежал Андрей, и вокруг стройных ног женщины с искрящимися волосами, испачкав её рубаху бурой грязью. Такой же, которая была на её клинке – остром и длинном, несущем жизнь и смерть.

– Андрюша, Андрюша, потерпи немного, это кризис. Опухоль твоя разрушена, но она ещё злая, будет душить тебя. Ты потерпи, я помогу. Давай – ещё капельку.