Я едва ощутил ударную волну – пихнуло, словно подушкой, а раскаленные осколки пролетали мимо, как в замедленной съемке, будто плоские камешки-«жабки», пущенные мальчишкой по-над водой. Повалившись в траву, я перекатился – и замер. Надо мною пролетал двухмоторный бомбовоз с крестами на крыльях. Рядом вился юркий истребитель – в глаза бросилась черная свастика, раскоряченная на киле.

«Тот самый «Мессершмитт»…», – проплелась мысль.

Бомбардировщик скрылся за деревьями, и вскоре воздух раскололся от пары новых взрывов, а со стороны дороги донеслось завывание мотора. С треском ломая подлесок, выкатился новенький ГАЗ М-1 цвета сургуча. По мне, по поляне скользнула хищная тень – «Мессершмитт», взревывая мотором, виражил над лесом. Забили злые огоньки крыльевых пулеметов, и легковушку прострочила очередь. Посыпались стекла, задымил мотор – «эмка», как ехала, так и скатилась в глубокую воронку, дымившуюся удушливым желтым дымом. Я отмер.

Подброшенный силой мышц, кинулся к «эмке». Думать, соображать было нечем – вакуум в голове. Я двигался и действовал на голых рефлексах, подобно автомату.

Сбежав по сыпучему склону к перекосившейся машине, дернул заднюю дверцу, и она со скрежетом поддалась, обвисая на единственной уцелевшей петле. Я просунулся в салон – в носу защекотало от запаха бензина. На сидушках раскинулось трое. Водителю почти снесло голову, дальнему от меня пассажиру разворотило грудь, а ближний…

На меня смотрел Антон Лушин – неживым, остановившимся взглядом, как у нарисованных глазок куклы. «Двойник» лежал на сиденье, откинув голову назад, руками обнимая набитый вещевой мешок, а на грудь ему свисал ППШ.

Я с трудом вырвал «сидор» из цепкого хвата и отбросил за спину. Ухватился за безвольные руки «Тоси», вытаскивая наружу, поволок по склону наверх, уложил на траву. Бросился обратно к машине, чтобы выволочь и капитана Павлова, но тут, гулко разрываясь, лопнула канистра, мгновенно вспухая огненным шаром. Следом, едва слышные за ревом огня, раздались еще два хлопка, и машина полыхнула вся, от бампера до бампера, закручивая над собой пламенный вихрь.

Прикрываясь рукой от жара, я подхватил вещевой мешок и взобрался наверх. Отпыхиваясь, мало-помалу пришел в себя. На коленях подполз к «двойнику» – он был безнадежно мертв. Пуля калибром 7,92 мм ударила Тосю рикошетом в висок. Крови вытекло чуть, а душа – вон…

Я прислушался. Издалека доносились глухие, едва слышные раскаты – явно не гроза. Погромыхивала канонада на линии фронта, он здесь недалеко.

Тупо моргая, пропустил такую мысль спокойно, как будто события последних минут (или часов?) подготовили меня к произошедшему, к новому бытию, заранее смиряя с ним. Я сидел в полном бездействии, и не потому, что утомился. Просто набирался решимости – до меня стало доходить, зачем мы так похожи с моим «двойником»…

Внутри нарастало знакомое мучительное томление, я каждой клеточкой ощущал чудовищную дисгармонию, увязанную с местом гибели Тоси Лушина.

Избыть неприятное чувство вселенского разлада очень легко – надо просто встать и уйти. Но я остался.

Подняв взгляд к невинно голубевшим небесам, сильно вздрогнул: ясную лазурь пересекал двойной инверсионный след – там, надо мной, пролетал «Боинг» или «Эрбас». Прямой рейс Копенгаген – Токио. Так я где?!

Будто напоминая о себе, над чертой, испускавшей тусклый оранжевый свет, забили бледно-фиолетовые сполохи, сплачиваясь в слабенький, мне по пояс, «гребешок». Уже не частокол, а заборчик, он колыхался по высоте, прогоняя вялые синусоиды и опадая.

«Граница!» – похолодел я. По ту сторону – две тыщи девятнадцатый, по эту – идет война народная… Смешение времен.

Непослушными пальцами я развязал вещевой мешок и вывалил на траву свежее исподнее, новенькую гимнастерку и пилотку, мешочек с сухарями, несессер с бритвой «Золинген» и прочие причиндалы служивого человека.

– «За себя и за того парня», – пробормотал я, переживая спад болезненного напряжения. Мой выбор медленно, но верно возвращал миру утерянный лад.

Заторможенно содрав с себя плавки, смял их в комок и запустил в горящую «эмку» – синтетика для сорок второго не адекватна. Натянув подштанники и рубаху, я осторожно раздел «двойника», отмахиваясь от брезгливости и прочих последов будущего времени. Оделся, обулся – слава богу, нашлись свежие портянки, а размер у нас один. С подозрением оглядев фуражку – следов крови не видать – натянул на мокрые волосы.

В нагрудных карманах обнаружилась командирская книжка и партбилет. Отныне я – член ВКП (б)…

Тосю Лушина я схоронил в соседней воронке, обрушив пласт песка. Снял головной убор и дал в небо короткую очередь из ППШ.

«Салют Мальчишу!»

Постоял минутку, помолчал, и натянул фуражку. Автомат на плечо, вещмешок за спину.

– Прорвемся! – сказал с вызовом.

Лес зашелестел в ответ, колыша ветвями, словно желая удачи.

Фантастические «гребни» угасли, пропали, как будто их и не было, лишь ровные уступчики повторяли «разметку» полос, да кое-где в короткой тени «ступенек» дотлевало блеклое оранжевое сияние.

Переступать за черту я не решался, и зашагал в ту сторону, где линии сдвигов расходились – к дороге. Мне было очень неспокойно и попросту страшно. Смятение немного унялось, а вот тоски прилило изрядно. Ведь всё мое недолгое бытие, пускай бестолковое, но хоть как-то налаженное и устроенное, пропадало за гранью веков. Моя квартира, друзья, Интернет, весь никудышный, но такой знакомый мир отдалялся на целую жизнь…

Неожиданно из-за кустов выскочила тощая немецкая овчарка, вся в репьях и колтунах свалявшейся шерсти. Поскулив перед чертой, калившейся медовым свечением, собака перемахнула сдвиг и потрусила дальше по своим пёсьим делам.

Чертыхнувшись ей вслед, я вышел на дорогу. И сразу понял, отчего дуб получил инвалидность – толстенный сук в обхват оторвало взрывом, опалив кору дерева. А прямо посреди дороги дымились остатки автобуса ЗиС-16. Уцелел лишь передок, посеченный осколками. Раму перебило, а салон разворотило прямым попаданием.

Я оцепенел, глядя на рваные куски человеческих тел, разбросанные по пыльной дороге. Руки, ноги, головы… Сахарный излом костей, розовые лоскутья легких, черно-багровые лужи запекшейся крови…

Вонючий дым стлался над грунтовкой, и я не сразу заметил перевернувшуюся «полуторку», догоравшую в кювете, с жалко задранными колесами. На чудом уцелевшем борту вилась надпись жирными белыми буквами: «…кий детский дом».

Лишь теперь моим глазам до конца дался зримый ужас – растерзанные тела принадлежали детям. Девочкам и мальчикам, от двенадцати до семнадцати.

– Ах, сволочи… – выдохнул я дергавшимися губами.

Юные граждане СССР даже не начали жить по-настоящему, а их – насмерть!

Я забегал по месту преступления, ища хоть малейшие признаки жизни, и не находил. На обгоревшей траве за огрызком кабины автобуса умирал пожилой шофер, скрюченными пальцами удерживая сизое сплетенье кишок, вывалившихся из распоротого живота. Лишь только я наклонился к нему, как дыхание страдальца пресеклось, а в глазах, что уставились в небо, в синюю прорву Вечности, застыл стеклянистый блеск.

Я устало выпрямился и зашагал по обочине к Ботнево. «Одному мне всех не захоронить, – со скрежетом проворачивалось в голове. – Еще бы человек пять с саперными лопатками…»