Репетирует жертва оскал.
Инъецирует в душу животную дрожь
Патронажная шлюха – тоска.
А с доски мастеров расчленённой страны
Облетает к зиме позумент.
Обелиски успехов сегодня странны,
И не в моде посмертная медь.
В медный лом волокут колокольный набат,
Без наркоза отрезав язык…
…Там, где горло творца под подмёткой раба…
…Там, где в треморе пьяном мужик…
На остановке…
Ну что ж ты лаешь на меня, душа гаишника,
в погоне стелешься за каждым колесом?
В колоде божьей не бывает, слышишь, лишних карт —
цепным и комнатным на зависть – вольным псом
рождён ты, в сотом поколении бродяга,
негласный символ пустобрешущей Руси,
где бить баклуши, разводить водой бодягу —
традиционный труд. И сколько ни проси,
подставив шапку, шляпу, протянув ладошку,
получишь кукиш трёхлинейный с матюгами,
прогорклым маслом унавоженный немножко…
Такие, пёс, котята с пирогами!
Лизни поэта в руку, Джим дворовый,
нет в жизни счастья – лапы не давай!
Кусочек сахара растопит нрав суровый…
А мне пора, дружок, атаковать трамвай…
* * *
Зачем вы растлили нетленные строки?..
Зачем же вы к стенке поставили буквы?..
Ковчеги зачем превратили в остроги?..
Зачем же я к вам обращаюсь?..
А вдруг вы
ещё сохранили в аппендиксе сердца
презренье к себе, наплевавшему в слово,
к манере без мыла влезать, чтоб рассесться
владыкой на сломленных креслоголовых?..
Диагноз привычен – аппендикс гноится
латентно, не вызвав и толику зуда,
клинками улыбок осклаблены лица,
вгрызаются в воздух белейшие зубы…
…А в небе над Болдино мечет вопросы
осиновой осью пронзённая осень…
* * *
Подполковник Чурбанов преподавал на военной кафедре тактику танкового боя.
Он был дважды контужен в Афгане и частенько разговаривал сам с собою.
Заставлял нас писать «лятучку» на отслуживших своё, простреленных перфокартах,
Наши невольные «смяшочки» пресекал визгливым: «Бабуины, не каркать!»
Приходил на занятия, предварительно накатив боевые двести.
За единственную ошибку в летучке рисовал в журнале могильный крестик.
На наше возмущение, мол, всего же одна, ну поставьте хоть тройку, в натуре!
Неизменно грустнел и словно бы сам себе говорил: «Пуля считать не умеет, она, как известно, дура!»
Мы хотели при случае устроить ему тёмную, надавать по контуженному жбану…
…не знаю, жив ли он или…
но хочу поклониться Вам за науку, подполковник Чурбанов…
В толпе
Обстукивая тростью горизонт,
Бредёт старик, не разбирая луж,
Как будто в поручень вцепился в старый зонт,
Высок, сутул, небрит и неуклюж.
«Прошу прощенья», – пробубнит, задев за урну,
Досадно сморщится, поймав: «Куда ты прёшь!»
В слепой улыбке растворив людскую хмурость,
Держась за зонт, вдыхает дед последний дождь…
* * *
Между Волгой и Уралом,
Между дудкой и кураем,
Меж аулом и селом
Жизнь, что девушка с веслом,
Замерла в немой тоске,
Всё решает, дура, с кем
Ей идти, верней, грести
По стремнине горести.
Русский чёлн, татарский парус –
Что главнее в этой паре?
Дура дурой – что главней,
Ни за что не выбрать ей.
Знай живи себе, не мучась,
Всё равно настигнет участь
Буриданова осла –
Смерть на кончике весла.
На субботнике
Из тюбика свитера выдавив
Набитую рифмами голову,
Спешу за пикантными видами,
Терзаемый творческим голодом.
Дворы с тополиными чипсами,
Огромными, жёлтыми, хрусткими…
И клёны с прищепками-клипсами:
Канадскими – хрупкими, узкими,
Щекастыми, грузными – русскими.
Чернеется плоть абиссинская
В прорехах, кудрявые мумии
Роняют к ногам обессиленно
Листочки, которые умерли.
Сгореть им в субботней кремации
Под спичи начальства речистого,
И дымом тугим подниматься им
Над нашими взмокшими спинами
До неба хрустально-пречистого,
До солнца, осенними сплинами
В разрывы озона грозящего,
Зимою разящего холодом
Безмолвие города голого,
Втянув в горловину сквозящую
Озябшую рыжую голову.
В разгаре субботничек, множатся
Барханы с божественным золотом.
Корёжится жёлтая кожица,
Спекаясь в бесплодные зольники.
* * *
Ты могла бы родиться колонной и жить припеваючи где-нибудь в ханском дворце,
восхищённые возгласы слушать увидевших твой силуэт на парадном крыльце.
Минаретом родиться могла бы, несущим прозревших слепцов за границы всевластного страха,
по утрам возносить муэдзинов, напевным азаном ласкающих ухо Аллаха.
Ты могла бы… но ты уродилась рабыней-прислугой-трудягой – котельной трубой,
замерзающий город всю зиму следил с замиранием – всё ли в порядке с тобой?
Коротка, словно память, июльская ночь – вот и ты позабыта, и каждым кирпичиком чувствуешь – небо коптила зазря,
на притихший проспект из трахеи чахоточной хлынула горлом заря.
* * *
и можно рыдать взахлёб и взывать к богам –
что тяжек насущный хлеб, что не стал богат,
что чаша пустая – дом, холстяной очаг,
что горб ты нажил трудом да тоску в очах,
что кто-то живёт в Сочах, а тебе – Казань,
в которой зазря зачах, не успев сказать
о главном нетленном бронзовом, золотом,
оставив на утро мудрое, на потом…
слезой не излечишь смертельный диагноз – жизнь,
дурашка, слезай-ка с печи, раззудись и держи
свой неба кусочек, татарский ты мой атлант,
да выдержат плечи, да не оскудеет талант…
* * *
Провинциальное кафе «Уют-муют»,
Пяток голодных у раздатки, трое в зале
Шашлык-машлык самоотверженно жуют,
Который, скинувшись по-братски-мратски, взяли.
Скрижаль взывает – «Не сорить и не шуметь!»
И по традиции под нею – сор шумящий…
Какую ж душу-клушу надобно иметь,
Чтоб испарить из сердца-херца лёд щемящий,
Чтоб воспарить, поправ любовью жизнь без прав,
Опровергая притяжения закончик,
На журавля родное небо обокрав,
Пичугу счастья ухватить за кончик-мончик???
* * *
Я люблю возвращаться в Казань на лихом «Метеоре»,
Возвращенье по Волге приятно и сердцу, и глазу.
Но мои возвращенья – в теории, только в теории,
Потому что на трап не ступал я ни разу, ни разу…
Не люблю одиночества необоримую силу,
Не спасут ни семья, ни карманов тугое беремя.
Миллионное стадо – жующих общения силос,
Но на практике – мы одиноки всё время, всё время…
Ни страны, ни Отечества, в метрике – отчества метка,
Ничего своего, лишь удавка сыновнего долга…
И плывут на заклание Молоху люди-креветки,
И несёт корабли суррогатная матушка Волга.
По пути домой…
Дым отечества, где же ты, сладкий кальян?
Замордован наследником – чадом державным,
На гербе вместо колоса – колкий бурьян,
