Муж спал, отвернувшись. И ей становилось так хорошо рядом с ним, с этим спящим материком. И всё прощалось и ему, и ей. Жизнь улыбалась ей в эти минуты, и она засыпала.

Время шло. В год, когда Вера с гордостью пошла в первый класс, у Германа после тяжелейшего рака умерла бабушка. Внуку передавалась в наследство ее квартира и дача. Люська так обрадовалась:

– Вот, наконец, сейчас мы и заживем. Вот ведь оно, счастье. Теперь всё будет иначе, – наивно полагала она.

Но не тут-то было. Вместо счастья Герман запойно переживал очередную несовместимость с Кирой. Они сблизились в тот год, как никогда прежде. Оба испытывали острую потребность друг в друге. В воздухе витала взвесь нежности, обиды, ревности и влечения. Герман что-то опять напридумывал себе про то, что Кира его использует и играет. Любитель психологических наук то и дело проверял ее истинные намерения молчанием, а себя баловал теперь уже дорогой и быстродействующей отравой. Ну, а когда Кира явилась на очередную встречу выпускников (надо отметить, что встречи эти были единственной санкционированной возможностью увидеть Германа, и девушка никогда их не пропускала, ненавидя при этом всех присутствующих и делающих вид, что они ей безумно рады и спешат поделиться своими успехами) с многозначительным третьим животиком, Герман понял, что это очередной крах всего.

Какой там дом. Неужели ему было дело до дома? Ремонт, который было начали, приостановили до лучших времен. Буквально все хотелки супруги он спускал на самотек. За семь лет Герман так наелся ее капризов и претензий, что ему уже было абсолютно всё равно, что его окружает и как. Вечные недомытые тарелки в раковине, пакет мусора в коридоре, халат в цветочек – ну и хрен с ними. Одно спасенье – ножки под халатом были еще молодые, пусть и не такие стройные, как у Киры. Герман стиснул зубы и настроил себя сохранять видимость семьи до совершеннолетия Веры. А там, может, Люся и сама свалит.

Жизнь превратилась в сплошной мартовский несезон. Родители продолжали отдаляться друг от друга. Мать старела, отец дремал. Только солнышко дочь росла, ничего не подозревая, и согревала их неудачный союз.

If this world is wearing thin

And ’ou're thinking of escap’

I'll go anywhere with you

Just wrap me up in chains

But if you try to go alone

’on't thin’ I'll understand

Stay, Shakesp’re's sister

За полгода до долгожданного чемодана, с которым Люся отправилась в ссылку, Герман получил шанс услышать голос, живущий в его голове, в самой настоящей реальности. Встреча была приурочена к десятилетию выпуска.

Кира вошла в своей привычной летящей манере, еле касаясь каблучками каменного пола. Стрижка, короче школьной, была ей невероятно к лицу. Двадцатисемилетняя Кира в серых обтягивающих джинсах и легкой кофточке выглядела лет на десять моложе одноклассниц. То есть почти так же, как накануне выпускного. Герман старался не смотреть так уж в упор, но, когда поймал ее улыбку, полную нежности и срывающегося смеха, обращенную прицельно на него, все старания пошли насмарку. Она без лишних вступлений прямиком подошла к жертве, обняла и легонько чмокнула в щеку. Это был удар ниже…

«Всё… – думал он, – это предел, я не могу это контролировать. Она такая же, совсем не изменилась, а ведь прошло столько лет. Она так пахнет, так смотрит на меня. О нет, она запустила ногти мне в волосы. Нет, нет, она шепчет мне на ухо, чтобы я не умирал. Она прикасается губами так, что это совершенно невозможно вынести».

Потом было такси, где он бессовестно к ней приставал. Голова от неожиданной прыти Германа побежала, но не забыла попросить водителя остановиться дальше обычного, на углу соседнего дома. Расчет был точным. В двадцати шагах от угла ее уже давно дожидался Марк. Пульсирующая Кира вышла из темного салона в не менее темный переулок, чуть пошатываясь, сняла улыбку с пылающего лица и с чувством выполненной миссии поспешила к мужу.

Вскоре Герман узнал, что у его Киры есть какой-то служебный ухажер. И не просто узнал, а прямо-таки был ошарашен заявлением:

– Спаси меня от него, забери меня, переключи, я больше не могу это выносить. Он же твое собственное слабое подобие. Я задумывала его таким, не имея возможности и ни одного повода, чтобы свалиться тебе как снег на голову со своей любовью, штампом в паспорте и ребенком. Я была так долго одна.

Она писала ему длинные сообщения уже без каких-либо намеков и ужимок.

– Я так хотела видеть тебя каждый день, разговаривать с тобой, сгорать от того, как стремительно всё происходит, что буквально сгенерировала эти жалкие отголоски и позволила себе потерять равновесие, позволила нахально себя обставить, лишить себя воли и совести. Мне хотелось уходить из дома в ночь, и я это делала. А когда мне хотелось стереть с себя его руки, я использовала все средства без разбора. Я чувствую себя жуткой тварью. Очень слабо, правда, но пока еще чувствую. Помоги мне, Герочка. Я очень тебя прошу.

Про Марка не было ни слова, как и про то, что всё это было одновременно с замещением тени Германа еще и мелкой местью за вольную жизнь мужа. (Не обманись, пристрастный мой читатель. То была месть не Герману, а Марку, месть с помощью антидепрессантов, и Герман к ней не имел ни малейшего отношения ни тогда, ни до, ни после. Не надо додумывать то, чего не могло быть.) Герман цепенел от этих признаний, зверея от того, что его Кира могла до такого дойти, что она еще его в этом обвинять смеет. Но она так просила, что он не мог отказать.

Герман провел со своей улыбчивой звонкой девочкой полгода. Они обедали вместе, гуляли, ходили в кино. Мужчина помогал решать ее рабочие дела. Катался с ней по инстанциям, всячески согревая ее заблудившееся сердце. Он шутил, подбадривал, осыпал комплиментами. Никто и никогда не умел так искренне восхищаться Кириным мерцанием, как Герман. Никто и никогда не видел его в спектре, доступном только ему одному.

В метро парочка старалась выбирать переполненные вагоны, чтобы быть как можно ближе и в то же время иметь оправдание в виде часа пик. В маршрутках он всегда садился напротив, чтобы как бы случайно касаться ее коленей. Она так ждала этих случайностей. Но ничего, кроме этого целомудренного и, в целом, ни к чему не обязывающего согревания, ни одного даже мимолетного поцелуя он так ей и не подарил. Киру это безумно огорчало.

После каждой встречи она задавала с досадой себе одни и те же вопросы: «Почему он держит такую дистанцию? Сколько ему еще надо времени, чтобы решиться? Что ему мешает идти дальше?» А потом он снова резко как-то замолчал. Ну, то есть совсем перестал на нее реагировать. Последний звонок был уже в состоянии глубочайшего психотропного кайфа. Кира не поняла ни слова. Его измененное употребленным часом ранее сознание говорило про барашка и маленького принца, про образ розы, мерещащийся ему в облаках. За этим звонком последовала кромешная тишь.

Девушка обрывала его телефон, писала, ходила вокруг его дома. Всё было бесполезно. Герман каким-то ловким хирургическим путем умел ампутировать свою потребность в любимом человеке.

А из ее нашпигованного молчанием подсознания, как из решета, стала сыпаться рифма:

А небо было ласково-печальным,

И тихо моросило по ресницам.

Вставал и одевался машинально,

Стучали в такт вагонов вереницы.

И думать как-то вовсе не хотелось.

Без года тридцать – не веселый повод.

И вот уже не молодость, а зрелость

Цепляется за мысли, словно овод.

Не радует сердечность поздравлений.

Часы, рубашки, запонки и виски.