– Что ж вы это позволили?

– Так он же сказал, кто до конца дорожки не отпустит миллион, с ним домой и уйдёт.

– И кто ушёл с миллионом?

– Никто.

– А руки половине поотрывало?

– Так их же прикрепят.

– Но они теперь будут отваливаться всю жизнь.

Вера вскочила:

– Этот человек будет гореть в аду.

– Ты думаешь, ад существует? – испуганно спросила Люба.

– Конечно. И горят там вечно. В огне, который отличается от нашего огня, как нарисованный от обычного.

– Ада не может быть, – вставила Ботана, – По законам физики никто не смог бы жить при температуре, которая внутри Земли, к тому же, с момента появления первого человека, по сегодняшний день слишком много людей совершили преступления. Ад бы переполнился.

– Если ты так говоришь, и ты будешь гореть в аду. Там сидит дьявол и всех бьёт раскалёнными железными прутьями. Его слуги, черти, заковывают непослушные души в кандалы и заставляют работать, а тех, кто плохо работает, бьют плетьми. И тебя будут бить, если ты не веришь в ад.

Ботана задумалась:

– Хотя это невозможно, кто знает? Я верю в ад. Просто мне же никто не показывал его фотографии. Как я могу знать наверняка…

Я тоже задумалась. Лучше верить в ад, чем не верить. А вдруг, окажется, что он есть, и меня, за то, что я не верю в него, туда кинут. На фиг, на фиг.

– Вера, я одного не пойму. А что они им говорят? – спросила я.

– То есть?

– Что бы держать кого-то целую вечность там, где очень горячий огонь, где его бьют и заставляют работать, надо что-то говорить, чтобы они не сбежали.

– От туда невозможно сбежать.

– Вера, у них целая вечность. За это время можно вырыть туннель, разбить цепи, подкупить кого-нибудь. Почему они там сидят? Что им говорят?

– Говорят, что при жизни они были неправедные и злые, Бог распорядился их наказать, поэтому они в аду.

– Дьявол, которого Бог заточил в эту жуткую камеру, будет ссылаться на его авторитет?

– Наверное, им говорят, что когда это всё закончится, они получат кучу денег, – предложила Злата.

– Злата, это никогда не закончится. Это ад. Это вечность, – ответила Вера.

– А знаете, что они говорят, – вставила я, – нам вот что, говорят, в универе и общежитиях? «Если будете делать то и то, мы вас выгоним». Наверное, им говорят то же, пугают ещё худшим адом.

– А я думаю, всё совсем по-другому. Если они там сидят вечность, из ада выбраться реально нельзя, – сказала Ботана.

– Да можно, отовсюду выбраться можно, если ты хочешь.

– Если ты – это ты, а не клетка в организме. Вот представь, у тебя в организме какой-нибудь клетке не нравиться, например, не хватает питания. Что она сделает?

– Перестанет работать.

– Этого она не может. Если она перестанет работать, ей вообще ничего не достанется, и она умрёт. Клетка может только умереть. А в аду умереть невозможно.

Девчонки ещё о чём-то говорили, а мой взгляд остановился на Амо. И хотя Вера ему про меня, ясное дело, рассказала, я его уж точно не заинтересовала. Амо и Люба играли в переглядки. Она подымет глаза, наткнётся на его взгляд – опустит. Он тоже, смотрит на неё, пока она опустила глаза, как только она их подымает, они встречаются и оба отводят взгляд.

Мне казалось, что я симпатичная девчонка. Я только сейчас поняла, какой нелепой кажусь со своими синими нечесаными волосами. Конечно, или белоснежка Люба в ярко-розовой блузке с кукольными ресничками, с идеально ровной кожей. Или я с пирсингом в подбородке, на языке, в носу и с двумя серёжками в правой брови. Ей-богу, ёжик, а не девушка. Мне захотелось это всё тут же снять и стать такой же, как она. Или хотя бы такой, какая я от природы. Но было уже поздно. Он меня уже не заметил.

Амо что-то тихо спросил у Любы. Она улыбнулась. Я не слышала, о чём они говорят – только видела, как шевеляться их губы. И видела, что они, как будто, вдвоём, и им приятно быть вдвоём.

Ребята стали прощаться, и пошли в другую палату. Я видела, как в дверях Амо взял Любу за руку. Робко взял, едва коснувшись её пальцев. Он даже не обернулся. Он шёл, чтобы посмотреть на меня, а увидел её.

Осталась только Ботана.

У нас её никто не любил, не любила и я. И предпочла бы, чтобы она ушла. У меня испортилось настроение. Я больше никого не хочу видеть. А если бы кого-то и хотела, то Виту, чтобы рассказать ей. А эта дура пусть идёт с ними.

Мы не сволочи. Ботану реально есть за что не любить. Она с виду противная – толстая, с расчёсанными в коричневое облако кудряшками, которые она всегда убирает в загогулину на башке, с огромными брежневскими бровями. Если её накрасить и приодеть, может, была бы обыкновенная девчонка, а в полудетском комбинезоне и свитере, покрытом катышками, она просто отстойник на ножках. Говорить с ней невозможно. Когда она раскрывает рот, ты вынужден кивать в ответ, потому что сказать тебе нечего. «Излагает свои мысли» (её, кстати, термин) она больно умно. Но умно не в смысле ты думаешь: «а ведь оно реально так», а умно, в смысле за гранью твоего понимания. Вот чего это она начала сейчас про клетки молоть? Клетка – это вообще тупорылое существо. Это вообще даже не существо. Она же не может подумать, что хреново ей в этом теле, собрать манатки и свистнуть. А человек не клетка. Если ему плохо в аду, за целую вечность он нашёл бы способ от туда выбраться. Наши преподы говорят, что именно такие люди, как Ботана, совершают великие открытия. Телефоны всякие придумывают. А по-мне, если Ботана что-нибудь изобретёт, то это будет такая никому ненужная хреновина.

– Ты чего не со всеми? – спросила я.

Она пожала плечами.

– Меня отчисляют.

– Меня отчисляют каждый семестр. И что?

– Но меня не за что.

– За то, что ты протупила на эксперименте.

Я видела, как Ботана вжимается сама в себя. Мне даже стало её жалко. Она же не виновата, что родилась такой никчёмной.

– Я посещала все занятия по физкультуре. За четыре года я пропустила только один раз без уважительной причины. Соседки по комнате сломали мой будильник, и я проспала. Это несправедливо.

– Ботана, ты реально думаешь, что всё в этом мире достаётся трудами праведными? Этим ты только на хлеб заработаешь, и то, уценённый потому что просроченный. Машины, дома, миллионы получаются совсем другим образом.

Ботана подняла на меня свои маленькие глазки, в которых сосредоточились все передовые достижения цивилизации. Я видела, как эти две грязно-зелёные точки наполняются влагой.

– Я на всё ходила, я всё сдавала вовремя. Это несправедливо, – сказала она и разрыдалась.

Я видела, как ходят её плечи под уродливой, вышедшей из моды олимпийкой.

– Что мне делать?

– Пригрози, что потащишь в суд и ректорат, и деканат за то, что они с нами сделали.

Когда она это услышала, она испугалась. У неё округлились глаза и задрожали губы.

– Только ты этого не сделаешь. Ты, скорее всего, договоришься, что будешь ходить на дополнительные занятия по физ-ре в следующем семестре. К концу года ты получишь два зачёта за этот и прошлый семестр. И для тебя это будет легко, проще, чем для нормальных людей. Так что не парься.

– Фрида, я напишу за тебя дипломную, если ты это сделаешь за меня.

– Ходить на физ-ру?

– Нет, сказать.

Теоретически, я сама очень хотела ворваться в деканат, разораться, что они творят произвол, что я это так не оставлю и потребовать… Только мне нечего требовать. У меня закрыты все зачёты, и сданы все экзамены. Мне нечего волноваться за эту сессию. Ради Ботаны я этого делать не буду. Я не идиотка. А дипломную я знаю, где купить. Да и ей это на благо – пусть учится стоять за себя.

– Нашла дуру. Если ты это скажешь, я тебя поддержу, а так… Ходи на физ-ру по второму кругу, если больше ничего не умеешь.

Ботана вскочила, вышла, забыв попрощаться.

Через неделю меня выписали. Преподы были удивлены, что я стала появляться на парах. Естественно, их болтология мне была не нужна. Я хотела видеть Амо. И видела я его часто. Он приходил к нам на пары, сидел на задних рядах с Любой. Шептал ей что-то. А у неё при этом было такое довольное, такое ангельское личико, что хотелось надавать ей по щекам. Люба любила приходить в курилку с ним в обнимку, закатывать глазки и показывать какое-нибудь плюшевое сердечко, которое подарил Амо. Он говорил: «Зая» и целовал её в лобик.