Мне, автору этих строк, в 1934 г. было 7 лет, я учился в нулевом классе. На церковь для школьников было наложено табу, мы были очень запуганы в этом смысле. Но любопытство взяло вверх, мы подружились со звонарём Иоганном с больными ногами. Мы приносили ему еду: яблоки, ягоды, грибы, а он позволял нам отбивать одним ударом получасовки.

И я в детстве имел счастье несколько раз заставить звучать «Толстого Лейпцигца». Колокол висел передо мной большой и широкий, я держал в руках короткую верёвку, привязанную к его языку, тянул её взад и вперёд, чтобы привести в движение, а затем ударял по краю колокола со всех сил, что были в маленьком детском теле: “Б-A-a-a-м-м” ошеломляюще и оглушительно стонал «Толстяк»… И тогда мы, дети, замолкали и заворожено слушали постепенно затихающий рокот колокола. Когда он замолкал, создавалось впечатление, что «Толстяк» разрядил воздух, и мы снова можем дышать полной грудью.

И даже сегодня, спустя шесть десятилетий, я могу воссоздать в памяти незабываемый, глубокий звук колокола, услышать его густой, пульсирующий и вибрирующий бас, и, как мне кажется, почувствовать его всем своим сердцем.

В 1937 г. окружной партком решил снести принадлежащую колонистам церковь в Геймтале, а в райцентре Пулин построить дом культуры. Колокол был спутан, вначале они хотели потихоньку спустить его с колокольни и представить это кощунство как прогрессивный шаг. Это действие должно было сопровождаться музыкой духового оркестра. Колокол противился этому насилию, он не представлял себе своё существование без службы на колокольне. Внизу звучала торжественная музыка – международный гимн палачей: “…Весь мир насилья мы разрушим…”

Колокол сопротивлялся. Канат оборвался, и колокол начал падать… Его последние мысли были: “Кто ничего не строил, а только разрушает, кто только и делает, что управляет силами разрушения, тот сам со временем будет лежать в руинах”. Он врезался в землю… и разбился с громким дребезжанием.

Коротка была жизнь «Толстого Лейпцигца», всего 58 лет вместо ожидаемых пастором Везамом 1000 лет. Трагедия большого церковного колокола в Геймтале, как тысячи подобных трагедий в России, была пророчеством гибели. В Советском Союзе хотели уничтожить немецкую самобытность, посчитав, что к прогрессу может привести разрушительное насилие, однако эта бредовая идея через 53 года обратилась против своих творцов. Коммунистическая партия дрогнула, и советский режим рухнул безо всякого шума, развалившись на мелкие части.

В январе 1999 г. в городской библиотеке Лейпцига состоялось открытие выставки «Немцы в России – русские в Германии…» Здесь под названием «Далёкие путешествия немецких сокровищ» были выставлены три небольшие книги: две книги Чарльза Диккенса, «Барнеби Радж» и «Повесть о двух городах», и третья, «Письма Вильгельма Гумбольдта…»

Это был самый большой праздник в жизни этих трёх книг! Одновременно это был двойной праздник: чествование «Барнеби» и для всех трёх – шестая годовщина их возвращения на родину. Здесь, в Лейпциге, 155 лет назад «Барнеби» увидел свет, здесь он понял, какие задачи ему предстоит решать, и отсюда он начал своё дальнее и долгое путешествие в чужой мир.

«Вильгельм» и «Повесть о двух городах» стояли в этот день, как, впрочем, и всю их долгую жизнь, в стороне от своего товарища. Они были моложе на 23 года и на 15 лет соответственно, и могли мало что вспомнить о тех временах. У них появилось бесконечно много вопросов, в том числе: “Была ли отчизна и в прошлом так неприветлива, как сегодня?”

После долгого раздумья «Барнеби» ответил на этот болезненный вопрос так: “Я ощущаю обстановку вокруг так, как будто я вернулся в дом своего детства. Всё трогательно знакомо, вызывает сердечное тепло и пробуждает во мне лучшие чувства. Я бросаю взгляд на стены, двери, мебель, книжные полки, различные предметы и ощущаю их скрытую теплоту, их гостеприимство, слышу их поощряющий шёпот: “Добро пожаловать, заблудшая душа! Наконец-то ты вернулся домой. Чувствуй себя как дома, живи с удовольствием!” И в тоже время я понимаю, что в этом отчем доме снуют посторонние фигуры. Ни одного знакомого лица! Они проходят мимо, не замечая меня, как будто я вообще не существую. Я заговариваю с ними, а они делают круглые глаза, в которых в основном светятся недружелюбные вопросы: “Ты кто? Откуда ты? Какие у тебя намерения? Может быть, ты хочешь, чтобы я уступил тебе своё место, хочешь занять моё жизненное пространство, претендуешь на моё наследство?” Для большинства жителей наше появление было большой неожиданностью, явившейся причиной суматохи и неудобства. Тем не менее, я слышу редкие и едва различимые голоса тех, кто вернулся из изгнания полвека назад. В своё время они тоже должны были решать такие проблемы, что стоят сегодня перед нами. Всё это помогло мне понять, что наши различия невообразимы. Потому что сегодня мы столкнулись с потомками тех, кто полтора века назад дал нам жизнь и выпустил в мир. И, к нашему несчастью, этот факт был забыт. Именно поэтому для многих мы сегодня кажемся совершенно чужими”.

“Но почему они не хотят признать, что мы тоже говорим на немецком языке, что мы тоже немцы? С желающими мы общаемся очень хорошо”, – нетерпеливо возразила «Повесть о двух городах».

“Потому что мы не говорим на их диалекте. Мы говорим на языке наших предков, который у нас практически не изменился, а они развивались и сильно изменились. Это единственная причина, вызывающая языковые трудности. Но такие трудности встречаются также между Саксонцами и Баварцами, Швабами и Мекленбургцами, другими этническими группами”, – объяснил «Барнеби».

“Итак, мы должны адаптироваться к современному языку?” – подытожил «Вильгельм».

“Да, это единственно правильный путь. И не только это, если мы хотим чувствовать себя как дома, мы должны подстроиться под все современные условия жизни, так как мы являемся частью немецкого общества целиком, и кожей, и волосами”.

“Но почему мы так долго оставались за границей, что язык успел измениться за это время? Почему мы не изменили свой язык?” – спросила самая молодая книга.

«Барнеби» вынужден был обратиться к истории: “Ведомые судьбой, бегущие от бедности, перенаселения, войны и нетерпимости, соблазнённые обещаниями свободы, вдохновлённые ощущением новых возможностей, осуществлением новых предприятий, иногда за приключениями – в XVIII–XIX веках многие немцы из разных родов потянулись навстречу Востоку.

Так и предок нашего спасителя, пильщик досок, пришёл в Польшу пешком. Сапоги у него висели через плечо, в руке он нёс пилу, а в кармане лежала Библия. Он поселился недалеко от Зидлица. Но как только хозяйство стало приносить прибыль, он, как и другие немецкие колонисты, оказался под перекрёстным огнём восставших поляков и подавляющих их русских. Невыносимые постоянные поборы с обеих сторон разрушили их возросшее благосостояние, и они были вынуждены покинуть обжитую область. В 1865 г. они побрели дальше на восток, на Волынь, и там основали сотни новых колоний.

Поддержу духовной жизни осевших там примерно 50 тысяч немцев взял на себя приход в Житомире, основанный в 1801 г. Евангелическо-Лютеранская консистория Санкт-Петербурга заказала в Лейпциге обширную библиотеку для этого большого прихода. Таким образом мы, три немецкие книги, последовали за людьми на восток. Книги живут также, как и люди: они рождаются, существуют, чтобы помочь людям, стареют и, в конце концов, исчезают навсегда, чтобы уступить место другим, новым книгам. Но, созданные людьми, мы можем жить только рядом с ними, сопровождать их, и иногда это продолжается в течение нескольких поколений.

В 1879 г. в лесной колонии Геймталь открыли третью церковь на Волыни. Для удовлетворения духовных потребностей колонистов в 1904 г. в этой верующей деревне была открыта немецкая семинария. Житомирское духовенство передало приходу в Геймтале огромную ценность, состоящую из нескольких тысяч библиотечных книг, которые должны были облегчить обучение семинаристов. Здесь в течение двух лет учился и наш будущий спаситель, имевший возможность читать книги из родного Лейпцига, что было большой удачей.