Вместо заверенных по всей форме таблиц с числами он предпочел бы фотографии денег в качестве подтверждающих документов. Он бы очень удивился, если бы узнал, что знатоками политэкономии и теми, кто умеет смотреть сначала налево на актив, потом направо на пассив, некоторые его действия были уже тогда названы примерами небывалого предвидения и самыми дальновидными из известных, самыми долгосрочными, даже долгоотсроченными, инвестициями. Причем инвестиции эти были настолько очевидны задним числом своим простым планом и настолько прозрачны и легки в исполнении, также задним числом, что впоследствии легко же поддались и детальному описанию и попали в учебники. К счастью, Давыдов их не читал. Но многих они научили крайне опасной уверенности и наглой смелости в денежных делах. То есть именно в той области, где Давыдов был всегда потерянно одинок и беспокоен.
Вполне осознавая свое ужасающее невежество, Давыдов стеснялся высказываться по любому вопросу. Но если его где-то ловили журналисты и каким-то образом вынуждали сказать что-то, что всегда звучало невпопад, его слова влияли на верхние котировки не менее чем на полтора процента. И он приходил в ужас от такого эффекта от слов, которые он даже не хотел говорить, но почему-то их промямлил, и именно их. Давыдов был чувствителен к подобным мелочам. От удач тоже устаешь.
Лавина доходов так укротила в нем то естество, от которого в каждом происходит обычная человеческая радость от всякой, какой угодно, человеческой деятельности, что он принял бы с жадностью и наслаждением жестокие убытки и как пользу и урок воспринял бы катастрофический финансовый провал. И, как обычно бывает, когда чего-то желаешь и ждешь, именно этого как раз и не происходило. Поэтому усталость от непрерывной работы он считал усталостью от ожидания чего-то чудесного, то есть просто дурным настроением. И поэтому на усталость внимания не обращал и продолжал работать. Так, как он умел – медленно и нудно и скучно. И непрерывно. Упорно и скрытно истребляя в себе надежду обрести понимание элементарной сути и общей цели.
Сознательно и непринужденно он делал вещи, которые другие сочли бы финансовым самоубийством. Его равнодушие к деньгам многие сочли бы безнравственным. А некоторых его глубоко скрытая жестокость в обращении с деньгами повергла бы в ужас. Но когда бы доходы не умели обращаться в расходы, чем бы они были для Давыдова – лишь безответно расширяющимся вакуумом в ледяной черной бездне. Однако прослыть расточителем не всем по силам. Способность тратить больше, чем зарабатываешь, так же необходима, как сохранять богатство, и так же трудно дается. Иногда это дело нескольких поколений упорного воспитания расточительства. Давыдов и перед стихией расходов чувствовал свое бессилие. Но из предосторожности он двигался навстречу своим страхам.
Финансовые отчеты вселяли смятение. «Вот так угораздило», – только и думал он, не останавливая своих попыток расчетов, раз за разом не совпадающих с итогами в отчетах. На нетронутую грустную пачку на углу стола он старался вовсе не смотреть, там числа были еще гуще. Перед ним на мгновение возникла одна счастливая мысль, но поставить девятый месяц впереди шестого казалось не естественным, и поэтому даже она потухла. Бывало желание смешать все бумажки – если ему не видно, то пусть и другие ничего не высмотрят. Слегка пощипывая грустящую нижнюю губу, он смотрел на летний вечер за оконным стеклом. Недолго мешкая, он принимался заново. Ведь непрерывное давление при непрерывном времени обречено на положительный исход. Хотя бы и через миллион лет. Но итог почему-то никогда не бывал окончательным, после суммы следовала опять сумма и опять промежуточный итог со ссылкой на другие разделы, где следовала опять дополнительная сумма. Одна из этих сумм, когда Давыдов на нее наткнулся, взвилась из колонки других лишними звеньями. Он даже тихо вскрикнул от неожиданности. В примечании было сказано, что на днях разорился один из его конкурентов.
Давыдов сидел и неподвижно смотрел в пространство. В глазах его стоял ужас. Как будто человек, его конкурент, пусть и посторонний, но все же человек, загадочно исчез, был похищен потусторонними силами. Вот так – хлоп! левой ладошкой о правую. И всё. И не переделаешь. И хотя теперь эти деньги конкурента уже не могли его обидеть извне, для Давыдова банкротство конкурента означало лишь еще одну неизвестную напасть. Не то чтобы он испугался, просто область непостижимой части мира выросла, что не добавляло ни интереса, ни удовольствия, ни азарта, ни, тем более, спокойствия в его жизнь, и без того переполненную волнением по чему ни попадя. Давыдов даже пытался сесть боком к столу, чтобы подставить под глядящие на него со стола бумаги с растущими рядами цифр как можно меньше поверхности своего тела. Числа тянулись, как сосиски в непрерывной связке. Он чувствовал себя очень маленьким и ни на что не влияющим на фоне этого астрономического явления, когда баснословное богатство грубо валилось, как лавина звезд другой галактики, на его́ баснословное богатство, на его и без того не постижимую галактику. Улизнуть не было возможности. Танец галактик обещал длиться миллиарды лет.
Давыдов кубарем скатился с лестницы и запалил камин. Огонь костра отвлекал и чуть-чуть успокаивал.
– Вы так вдвоем устроились, я хочу к вам, – прихватив пледы, Мила натянула на мужа и любовника теплые клетки, плотно облепив ими им шеи под самые подбородки. И сама, подогнув под себя ноги, свернулась в щель между ними на диване, щурясь на костер.
Перед тем как разойтись по своим окончательным углам следовал ежевечерний ритуал. Мила всем сует под язык витамин. Кое-кто уже даже ленится делать вид, что глотает.
С утра пораньше все трое наследников одновременно поняли, что это нынешнее лето действительно пройдет. Они стали больше понимать смысл слова завещания. Они глядели на летнее небо, они глядели на цветы, они стали приглядываться к деду, они глядели на его зубы, когда он им улыбался, они глядели на его руки, когда он пил с ними кофе. Деду не очень-то нравились их задумчивые внимательные лица. Все эти их предупредительные жесты, подставляющие ему стул за ужином, или подкладывающие ему на тарелку побольше его любимых печеных на углях баклажан, которые приготовлялись теперь ежедневно. Все эти руки вдруг мягко подставляемые ему под локоть, когда он спускался по лестнице со своим командировочным саквояжем. И он, кстати, чуть не упал именно от неожиданности такого внимания, но кто-то успел хватануть его еще и за шиворот, ловко и крепко просунув сзади холодные пальцы под ошейник воротника рубашки.
Несмотря на отрицание дедом ложного прогресса, который успешно осуществлялся, несмотря на его презрение к противоестественным увлечениям и к уже запатентованным извращениям науки, крупнейшие комитеты и все ассамблеи под разными предлогами и всеми уловками приглашали деда и всегда с нетерпением его ожидали. Бытие деда было заполнено почти круговым маршрутом, на остановках которого народ не успевал заметить, что он уезжал. А дед успевал. Успевал забыть их всех. Однако не забывал их в массе, и при любой новой встрече он не терялся. Они для него были общим темным силуэтом с темными кругляшками голов сверху. Этот силуэт был узнаваем, привычен. Деталей в этом силуэте, то есть своих именитых, как и он сам, коллег, он не собирался выделять. Неузнавание распространялось на всех. В этой толпе он не заметил бы и свою внучку. И своему отражению в зеркале он бы лишь высокомерно кивнул.
Когда он краем уха слышал или краем глаза читал, что кто-то говорит о его книгах, его разъедало какое-то злорадство, что вся эта его чушь въелась и продолжает въедаться во все поверхности. Когда же и в беседах в его присутствии ссылались на его труды, дед сам мог вспомнить едва ли пару строк из самих своих текстов. Выручал любовник внучки, который знал их вдоль и поперек. Но дед отмахивался: «Оставьте эти посторонние мысли. Все спрашивают, как я ухитряюсь писать столько книг. Я им отвечаю одно: я не помню ни одной предыдущей». Лёва одобрительно кивал всем вокруг: я, мол, помню. Лёва точно цитировал труды деда. Но деду было невыносимо подозрение, что Лёва держал при этом в руках чью-то чужую книжонку.
