Они умудрились опоздать на единственное в своей жизни завещание. Перед тем как войти, они по-очереди посмотрели в замочную скважину – стоит ли вообще теперь опоздавшим входить. Наконец, Лёва, еще раз поправив белый воротничок на Давыдове, тихонько ступил за ним в библиотеку.

Перед кафедрой уже были поставлены три стула в ряд. В стороне горел большой канделябр. Видимо, кто-то думал, что завещание читают при свечах. Никто не знал, как в таких случаях украшают комнату. С кафедры уже читали, и сидящая перед ней в одиночестве посреди пустого зала Мила, высоко закинувшая ногу на ногу, грозно махнула крадущимся вдоль стены Давыдову и Лёве, чтобы они немедленно сели рядом.

Тесно прижавшись друг другу посреди библиотечного зала, они смирно сидели напротив одинаковых людей из нотариальной конторы, как перед экзаменационной комиссией, которая решала их следующую судьбу. Среди этих незнакомцев дед вполне еще тут же присутствовал и держался как на репетиции конца света. И, судя по виду деда, для света ожидался скандальный конец.

Дед решил устроить это чтение после того, как на днях забыл помешать сахарный песок в утреннем кофе, при том что песка он не сыпал никогда. Такое грубое отступление от утренней домашней привычки явило ему какое-то предзнаменование. Оно было кстати: можно было покончить с этим вопросом (не с песком, а с завещанием), работа над переизданием книг отнимала помимо лекций все время и все силы, какие еще оставались на старости лет.

Однако покончить с завещанием не получалось уже более часа. У помощника нотариуса начал заплетаться язык, его сменил другой, а потом и сам нотариус. Но на слух троих зрителей ничего не изменилось. Они мало слушали, их сильно заинтересовали усы адвоката – как будто нарисованные под носом черной вилкой. Кто-нибудь из юристов постоянно посматривал на часы, и, не зная, что это значит, трое наследников начинали ерзать на своих стульях. Давыдову и без этого очень не удобно было сидеть на стуле. Напряженно вслушиваясь в чтение завещания, он начал на цыпочках красться к креслу у стенки с наваленными на него подушками. Очень ловко – одним движением – он соорудил из подушек на кресле самое удобное в мире место для сидения и сложил руки на своем вязаном жилетном животе. По ходу чтения он иногда для вида пересаживался и на свой прежний стул рядом с остальными.

Монотонность чтецов вгоняла в сон. С художественной стороны этот текст также разочаровывал. Оставалось надеяться, что он выиграет с течением времени – когда вступит в силу. В сравнении с литературными шедеврами завещание все же имеет преимущество. В отличие от них, обманывающих прошлое или выдуманное будущее, оно документально подчиняет и бросает вперед – в документально определенное будущее, уже теперь имеющее четкие инструкции. Но с текстом этих инструкций не очень ладилось. Три нотариуса с этим не справились. Этот был уже пятый, потому что и сам дед, видите ли, пытался тоже. Безуспешно. Оно и не мудрено. Не легко писать текст, который по-деловому сухо и походя переступает твою жизнь, которая хоть и едва, а всё же сочится еще по жилам. Однако каждого из ранее уволенных поверенных дед всегда приободрял и даже льстил им, в конце называя их забавными субъектами.

Зато теперь все были уверены, что завещание не даст сбоя ни на одной стадии своего будущего осуществления. Завещание для деда было еще одной, готовящейся к публикации, научной работой. И он хотел, чтобы читателю завещания, если такой найдется, легким намеком напоминания померещился бы величественный символ некого предостережения, ненавязчивого и исчезающе призрачного.

Нотариус со впалыми щеками легко теперь после этой работы мог крутить на пальце тугой перстень – дед его вымотал, то есть буквально размотал за нитку, потихоньку, но непрерывно. Зачитывая тяжеловесные, какие-то маловероятные обороты, нотариус вздыхал и имел бледный растерянный вид. Он прекрасно понимал тех трех чудил, что были до него. Мало того что главная мысль завещания не была приспособлена для человеческого восприятия, основной текст был расщеплен и распялен вперемешку толстыми слоями пояснений и непрерывными ссылками на многочисленные приложения, которые своей змеиной спиралью хотели задушить сам русский язык. При чтении приложений шевелились волосы. Среди прочего имущества появлялись вещи с какими-то тревожными названиями, непонятного происхождения и назначения. Некоторые списки не ахти каких активов и произведений искусства зачитывали с множеством предосторожностей. Нужно быть подготовленными людьми, чтобы просто услышать это. Оно и понятно, надо иметь немало мужества, чтобы противостоять вкусам толпы.

Ближе к заключительному пункту нотариус наткнулся на случайно рифмованные строчки, и когда они вдруг стеклянно прозвучали, он испуганно округлил глаза на публику. Мила одними губами дохнула «браво», и он нашел силы закруглиться. Заключительную часть читал уже сам дед.

Дед был доволен завещанием, он чувствовал себя изобретателем. Это правда. В завещании что-то действительно мерещилось смутным напоминанием и даже предостережением. Несмотря на сухость формального стиля, оно затягивало; из внимательного читателя оно могло вымотать душу.

Самый молодой помощник нотариуса троим сидящим напротив зрителям помигивал не унывать – мол, скоро все кончится. Дед перепутал все отчества в завещании, но было понятно, что все получали наследство. Трое наследников переглядывались: чудо из чудес! Сегодняшнее испытание выдержали все. Все сдали экзамен без труда. Нотариус пожелал им удачи. Одновременно с этим все встали.

Все-таки их будут использовать! Пытаясь понять, как так получилось, наследники склонились, почти соприкасаясь тремя головами, над завещанием – они впервые в жизни видели завещание.

– Это новая книга деда.

– Нет, – поправил нотариус, – это завещание.

– А откуда такое название?

Лёва первым дочитал первую страницу и подписал внизу свои инициалы. Ему подсказали, что этого делать не нужно. Временами кто-нибудь из троих наследников, не разобрав что-то, пытался вырвать из чужих рук страницу, мешая и другим, и себе читать. В волнении Давыдов взял со стола какую-то юридическую книгу, прочел корешок, не вникая в него, тут же положил ее не на ту стопку. Они вертели листы завещания, проверяя, нет ли чего и с обратной стороны, что полагается заметить наследникам. Вскакивали и садились.

Не дочитали. Не смогли они. Наконец, встали и снова сели. Отпраздновать! Эта радостная освободительная мысль, по-видимому, пришла в голову трем наследникам почти одновременно – на их сдвинутых стульях прошло легкое движение. Спросили у деда, удобно ли это. Дед только посмотрел и промолчал, вроде как ему все равно. Но ведь и эти трое вовсе не в обиде на деда за то, что он до сих пор проедает их наследство. День за днем. Его хотели трижды качать, но не получилось и однажды, он испуганно брыкался, и его аккуратно поставили на землю. Он, видимо, не очень хотел.

На стене узкой лестницы (по парадной спускались редко, по ней больше поднимались) висела лишь маленькая рамка, маленькая фотография какого-то чьего-то, не их, домика в совершенно зеленой деревне. Можно было бы подозревать, что кто-то испортил стену намеренно, если бы кто-нибудь обращал на это внимание. Каждый раз когда спускались, дед показывал на стену: «Хорошо же, не правда ли?», и Давыдов кивал головой, хотя дед обращался к любовнику внучки. Тот был занят, он всё норовил поддержать Милу за локоток, но и это делал двумя пальцами и с какой-то ленцой.

Мила, как соскочила с последней ступеньки, начала. Без всякого предупреждения она снова заговорила о беременности. Ее слова прозвучали так, что никто и не думал, что нужно отвечать, пока она не прикрикнула уже с вопросительным знаком.

– И вечно у вас круглые глаза, – на самом деле, никто и бровью не повел, – Я всего лишь забеременела, – и, глядя на их постные лица, подтвердила себе, – Ну вот, я же говорила, вы с ума все посходите, когда услышите.