Возмущение о мнимой беременности незаметно сократилось до неприметных размеров мерцающего от свечей бриллиантового блика на стеклянной банке. Под приподнявшейся пухлой губой ярче свечей белели зубы. Пока Мила замирала и разглядывала сокровище, другие, косясь на нее, тихенько ощупью по стенке продвигались к уже давно накрытому столу. Она тут же резко почувствовала, насколько ей хочется есть:
– Марш за стол, – со сдавленным стоном она и сама первая туда, за стол, запрыгнула и жадно потянулась к разным кускам.
Немногочисленные блюда соответствовали скорее друг дружке, чем вкусам сидящих за столом. В столовой было по-вечернему свежо, одно окно давно разбилось благодаря ветру, по весне распахнувшему раму о стену. Ужин накрыт. И стол праздничный. А именно: на столе красивые карточки с именами гостей. Гости, рассевшись по своим обычным местам, тут же заметили эти белые карточки с их собственными именами. Еще бы. Это единственное изменение за вечерним столом. Изменение праздничное. Не важно, что так же они сидели за столом на своих привычных местах весь прошлый месяц и, видимо, просидят и весь следующий. За столом у всех застывший тихий восторг. У всех в руках застыли эти объявления. Никто не был забыт, и не было незваных гостей. Никогда, никогда они не видели ничего подобного. С первого взгляда было видно, что все тут за столом чувствуют себя счастливыми, хотя сами не знают почему. Мила заслужила все улыбки: и́х черные имена, их собственные, на белоснежном плотном картоне. И как приятно пальцами щупать свои имена. Какой восторг! Этот восторг щекочет горло. Глаза лучат слезливый свет. Кто-то робко хлопнул в ладошки. Да, спасибо, ведь можно хлопать, если слова застряли в слезах. Трое мужчин обрушили сухими мужскими парами рук аплодисменты на хрупко сидящую за столом Милу. Эти аплодисменты заменили бы собой пару-тройку театральных зрительных рядов. Мила сделала знак: хватит, и: «Может, Лёва скажет тост».
Поскольку Лёвой зовут ее любовника, ему и приходится встать с бокалом в руке. Вставать и говорить ему не трудно. Будучи не только любовником, но и секретарем деда Милы, он часто и повсеместно это делает: «В этот знаменательный день что хочется сказать?», – Он вопросительно и с любовью осмотрел всех и все тарелки, чтобы настроиться. Настроился. Язык чуть зацепился о нижние зубы, когда он шепеляво начал. Начал он сразу о конечности жизни, плавно перевел к росту цен на землю, особенно в районе кладбища. Затем ответил на несколько своих вопросов. Лёва был голоден, что обычно провоцировало его на замечательные вещи. Однако сейчас он один стоял и не ел, в то время как все набросились на еду. Поэтому он урезал даже сокращенный вариант речи. К тому же, слушал его сейчас только слезящийся дед. Мила целиком была занята Давыдовым. Она на чем-то тихо настаивала, накладывая скривившемуся мужу какую-то парну́ю дрянь, а он косился на золотистые круглые картошки, дымящиеся в стекающем сливочном масле. Он хотел с огня мясо пополам с дымом. А жена тыкала ему в губы овощем на вилке: ну-ну же, запах очень не плохой. Пока Мила заполняла его тарелку зелеными брюссельскими шарами, муж расправлял под столом салфетку, словно укутывал ноги пледом и готовился вздремнуть. Горячо о жареной картошке шипела его мысль и пенилась маслом на сковородке. Он даже чуть выдохнул ртом невидимый пар, чтобы не обжечь пасть в своей фантазии. Этот-то момент и ловила Мила, чтобы ловко и с прибауткой забросить в открывшуюся печь сельдерейные бревна или капустно-брюссельское ядро. Не то чтобы Мила часто кормила Давыдова, но так как-то завелось когда-то и вот иногда происходило.
В доме был совсем не дурной погреб, однако по бокалам разлили шампанское, зачем-то прихваченное в пакет среди всего прочего из бакалеи (так они называли магазин на заправке), в которую заскочили в последний момент по пути домой – в отличие от погреба, дома в холодильнике частенько было шаром покати. Скорейшей ликвидации бакалейного (заправочного) шампанского должен был способствовать тост Лёвы, уже прямого, стоящего и обещающе дергающего пиджачным плечом, чтобы было понятно, какой именно это будет тост. Тост за завещание, заветный тост.
– Иногда мысль ощущает страшную дрожь свободы и, отрицая границы черепа, мчится сквозь ветер в гриве в пустой отступающий горизонт, – продолжал песню Лёва, – и, не догнав его, замедляет шаг в тихой растерянности и останавливается на все четыре копыта под высоким куполом неба.
На этих словах Лёвы Давыдов, пережевывая какого-то невероятного запаха сгусток, презрительно кривился на деда. Лёва в такт словам покачивал бокалом рассеянно и грациозно. Он еще не выпил ни капли, пока другие себе (и Миле тоже, несмотря на ее 17,5 и «беременность») то и дело подливали, не дожидаясь конца речи. В бокале Милы, совершенно уже полном, шампанское могло выдыхаться всю речь Лёвы, то есть почти весь вечер.
Дед тем временем перебирал по полировке стола ноготками, как краб меньшими из своих ножек. По ходу Лёвиной скороговорки дед морщился от переходов на его личность. Да, в завещании упоминалось его имя, но он больше оценил бы, если бы о его завещании говорили как о чем-то монументально общем, о вкладе в формальный порядок перехода границы между жизнью и смертью. Его имя в тексте, по замыслу, должно было означать в первую очередь не участие, а авторство. В свое время, он, конечно, и сам покажет всем пример участия, но это будет лишь частное подтверждение его правоты. Он был прав уже сейчас.
Дед в наигранном безразличии ожидания конца спорной Лёвиной речи довольно бездарно имитировал глотки из чуть наклоненного к губам бокала и сам подливал себе вина, пока бокал не перелился на стол и не потек ему на брючные колени. Теперь ему действительно пришлось осторожно вытягивать вниз шланг бескровных губ и отпивать из полной посуды, не касаясь ее руками, чтобы не разлить еще больше. И не забывая кстати при этом, вслепую подъедать крючьями пальцев с тарелок пожухшие одинокие и уже какие-то беззащитно-безымянные припаявшиеся копченые ломтики. Даже по этим косвенным признакам было уже трудно определить, сколько времени Лёва уже говорит.
– Забудь, в доме нет жареной картошки, – сказала Мила на потухший взгляд Давыдова.
– Я, может быть, совсем о ней и не подумал, – это была ошибка – раскрыть рот – в нем тут же оказалась опять капуста. Тут уж Давыдов с высоко поднятым бокалом в руке (говорящий и стоящий Лёва ему благодарно кивнул) сам себе про себя молча поклялся, что никогда не произнесет больше ни слова. Мила кивнула вслух:
– Дудки, милый мой.
– Ну, это еще не известно, – ответил Давыдов.
И вдруг у деда стало такое усталое лицо, будто он настолько растроган, что сейчас выдаст в ответ на продолжающуюся речь Лёвы что-то торжественно-благодарное. Грудь его наполнилась вдохом, плечи расправились. Оказалось ложная тревога, он просто проглотил кусок больше, чем мог, и чуть не подавился. Все обошлось. Хотя, кстати, ответные речи дед умел толкать, тут ничего не скажешь.
Лёва развивал свою мысль:
– Иногда, знаете, можно и отвлечься, сходить на каток.
– Но я не стою на коньках, – вдруг заметил дед.
– Да, это правда, – широко улыбнулся Лёва, представив деда на коньках, и продолжил праздничный тост с улыбкой.
Мила уже в сотый раз просила Давыдова открыть рот. Да когда же он доест свою тарелку.
Лёва, наконец, сделал паузу, очень короткую, но такую глубокую в молчании, что стало слышно сопение Давыдова, а дед, засмотревшись в фиолетовую искру в бокале шампанского, не на шутку расчувствовался: «Прошу извинить меня», – и удалился в уединение ненадолго. Может, он не хотел, чтобы всё это особенно раздували. На полуслове Лёва скучно закруглился и сел. И когда дед вернулся, то старался избегать смотреть на Лёву.
Лёва, пытаясь загладить неловкость молчания, спросил что-то по делам деда. Дед кивнул и сказал, что обсуждать это не хочет. Сильно щипая свою салфетку, Лёва обратился к Миле: «Дорогая, будьте добры соль», – и раскрыл ладонь, чтобы солонка в ней оказалась. Но никто соль не передал, пришлось привстать и взять. Когда он сел, Мила рассеянно и ласково на него посмотрела. «Перца нужно»? – протянул ему перечницу ее муж. «Нет, мне лучше соль». Перец немного ссыпался и, прилипнув, проявил жирное пятно на руке Давыдова, которого он без перца не замечал. Его салфетка давно слезла с колен из-за активных стараний поделикатнее возить ножом по тарелке, чтобы дно не треснуло, как в прошлый раз, когда соус растекся повсюду. Он потянулся было под стол поднять салфетку, но не дотянулся. Салфетку любовника жены он взять не мог: тот все еще ее ощипывал. Давыдов вытер руку о пиджак, висевший на спинке стула любовника.
