Бальбо, присутствовавший на митинге, начинал хохотать при одном упоминании о нем. Отца он очень почитал: из тех двух лет своей учебы на медицинском ему запомнился только мой отец. Перед началом учебного года у входа в институт всегда толпились студенты, шумели, дрались зачетными книжками, и отец - рассказывал Бальбо, - опустив голову, как буйвол, бросался в это стадо и пробивал себе дорогу к дверям.

Вот точно так же, опустив голову, как буйвол, бежал на моей памяти отец в войну, когда на улице его заставала бомбежка. Он не желал спускаться в бомбоубежище и, когда ревела сирена воздушной тревоги, пускался бежать, но не в убежище, а к дому. Он бежал, задевая стены, опустив голову, под грохот и гул самолетов и чувствовал себя счастливым, потому что опасность всегда любил.

- Какая чушь! - говорил он потом. - Зачем мне нужно это бомбоубежище? А и убьют - невелика беда.

Когда я сказала матери, что переезжаю в Рим, мать была очень недовольна.

- Ты увозишь моих детей! - сказала она. - Ну и поганка же ты!

- Она станет водить их в лохмотьях, - жаловалась она Миранде. - Мои дети будут ходить без пуговиц! С голой задницей!

Она вспоминала, что у меня в ссылке вечно стояла на кухне корзинка с нештопаным бельем. Если я когда и бралась за штопку, тут же ее откладывала.

- Все, не могу больше. Иголка куда-то подевалась.

Много лет у меня не было своего дома, своего шкафа, корзинки с бельем, которое никогда не будет заштопано. Много лет я жила с родителями и обо всем заботилась мать.

Они, отец и мать, заботились о том, чтобы летом вывезти детей в горы; обычно ездили в Перлотоа, где снимали все тот же дом окнами на луг. Я оставалась одна в городе и выезжала всего на несколько дней, когда закрывали издательство.

- Пошли пройдемся! - говорил мне отец, появляясь ранним утром в своей старой куртке цвета ржавчины, в гетрах и горных ботинках. - Вставай, пошли пройдемся! Совсем обленились! Только бы вам на этом лугу торчать !

Возвращались они в сентябре, и мать звала Терсиллу шить штаны, школьные фартуки, пижамы и пальто.

- Я хочу, чтоб дети были одеты! Я люблю, когда и у них есть в чем на люди показаться! Если им тепло, и у меня на душе спокойней!

По вечерам мать читала детям "Без семьи".

- Замечательная книга! - часто говорила она. - Одна из лучших книг на свете! Маркиза Коломби также писала замечательные книги, - добавляла она. Как жаль, что их больше не издают. Ты бы сказала своему издателю, чтоб напечатал книги маркизы Коломби. Они были замечательные!

Я подарила детям "Непризнанного". Когда я была маленькой, мне читала эту книгу Паола: ей тогда очень нравились трогательные истории с грустным концом, над которыми можно было поплакать. А матери не нравился "Непризнанный". На ее взгляд, он был слишком грустным.

- "Без семьи" лучше, - говорила она, - никакого сравнения. "Непризнанный" - чересчур сентиментальная книга. Я такие не люблю. Вот "Без семьи" - это да! Капи! Витали! "Ложь за прекрасными лицами", "Слава отцу и матери", "Правда за прекрасными лицами"! - Она перечисляла персонажей и названия глав, которые знала наизусть, потому что много раз читала книгу своим детям и сейчас перечитывала ее моим - по главе за вечер - и каждый раз очаровывалась сюжетом, драматическими коллизиями, которые, однако, всегда разрешались к лучшему; ей очень нравилась собака Капи, она вообще очень любила собак.

- Вот бы мне такую собаку! Но папа, разве он позволит?!

- Ах, хорошо бы завести льва! Очень люблю львов! И вообще всех хищников! - говорила она и при первой же возможности отправлялась в цирк под тем предлогом, что ведет туда детей.

- Как обидно, что в Турине нет зоопарка. Я бы ходила туда каждый день. Знаешь, у меня постоянная потребность видеть перед собой морду какого-нибудь хищника!

- Нет, этот "Непризнанный" мне определенно не нравится, - говорила она. - Паола была от него в восторге потому, что они с Марио обожали все тоскливое. Теперь, к счастью, у них это прошло.

- Марио и Паола очень дружили, когда были детьми, - вспоминал отец. Помнишь, как они все время шептались с беднягой Терни? И были помешаны на Прусте, ни о чем другом говорить не могли? А теперь видеть друг друга не могут. Он считает, что она мещанка. Вот ослы!

- Когда выйдет твой перевод Пруста? - спрашивала меня мать. - Я так давно его не перечитывала. Однако хорошо помню - замечательный роман! Мадам Вердурен! Одетта! Сван! Мадам Вердурен, по-моему, похожа на нашу Друзиллу.

Мать страшно обиделась на мое замужество и переезд в Рим. Но самая горькая обида никогда не пускала в ее душе глубоких корней. Какое-то время я моталась между Римом и Турином, но готовилась оставить Турин навсегда.

Я сердечно прощалась с издательством, с городом. Мне предлагали работу в том же издательстве, в римском отделении, но мне казалось, что это совсем не то. Я любила свое издательство, выходившее на проспект Короля Умберто, в двух шагах от кафе Платти, в двух шагах от дома, где жили Бальбо, в двух шагах от портиков гостиницы, где покончил с собой Павезе.

Я любила своих товарищей по работе, именно этих, а не коллег вообще. Я боялась, что с другими людьми не сработаюсь. И, действительно, переехав в Рим, я ушла из издательства, потому что у меня ничего не получалось без издателя и моих старых друзей.

Габриэле, мой муж, писал мне из Рима, чтобы я поскорее привозила детей. Он подружился с Бальбо и теперь ходил к ним по вечерам, когда я уезжала в Турин.

- В Риме ты должна наконец научиться штопать! - говорила мне мать. Или найти себе прислугу, чтобы умела штопать! Найди себе портниху, чтоб приходила на дом, как Терсилла. Узнай у Лолы. У нее наверняка есть такая. Или спроси у Адели Разетти. Ты обязательно к ней сходи, она такая милая! Как же я люблю Адель!

- Запиши адрес Адели Разетти, - говорил отец. - Нет, лучше я сам тебе запишу! Только не потеряй! А вот адрес моего племянника, сына бедняги Этторе! Он очень хороший врач! В случае чего можешь к нему обратиться! Сразу же навести Адель, - твердил отец. - Если сразу не навестишь, я не знаю, что с тобой сделаю! И смотри не выкинь чего-нибудь! Знаю я вас, все вы ослы! Кроме Джино, все не умеете вести себя с людьми. Марио - первый осел. Бьюсь об заклад, что он нахамил Фрэнсис, когда она зашла к нему в Париже! Наверняка слова из него нельзя было вытянуть. К тому же она дала мне понять, что у него дома, как всегда, бедлам!