– Уважаемые коллеги. Друзья…

И понял, что не в силах говорить заготовленную чушь. Болезненно улыбнулся.

– Ладно, чего там… Всё сказано. Выпьем за мою счастливую дорожку.

Решение уволиться, бросить постылый город возникло спонтанно. Тотчас, боясь одуматься, подал заявление. «Пора обновить декорации… Врачи рекомендуют, – лгал знакомым. – На юг. На юг… Психологи советуют: раз в семь лет менять обстановку… Туапсе или Сочи, на месте разберусь…» На кафедре, естественно, сплетничали. Всматривались, кто из длинноногих учащихся слегка пополнел. Кто недавно болел или взял академ. Амурные подвиги филолога были секретом только в его воображении.

Короткий путь до общежития, там холодно, стыдно. Там диван, на котором педагог оттрахал четверть факультета. Квартира после развода оставлена жене и детям. Дети… Дети его знать не хотят. Жена, Галя, – тем более. Опять угодила в больницу с нервным расстройством. Говорят, нетвёрдо узнаёт близких. Кто же ей всё-таки позвонил? Чёрт! А так славно всё начиналось…

Темнота, влажный снег, двоятся пятна фонарей. Город, исчерпавший себя, вымотавший тело и душу. Ещё неделя – и он станет прошлым. В комнате укутался халатом, плеснул бренди, закурил. Уютно замерцал айпэд. Вместо Фейсбука открыл записки. Душа требовала слов. Слова вставали на места, как пули в барабане. Я знаю, что такое мораль. Мораль – это не убий. Не укради. А в области секса морали нет. Есть темперамент.

Косметика – после. Отфильтровать банальности, красивости, повторы, лишние слова, выверить ритм. Убрать аллитерации, шипение, жужжание. А заглавие будет… Социальный суицид. М-м-м… Язык сотрёшь. Исповедь подонка? Ужасно. Или вот. Письма другу-беллетристу. Нет, нет… Почему бы нет? Тогда так.

Может, ты когда-нибудь напишешь обо мне. Если я раньше тебя уйду в иной мир. Что-нибудь умное, грустное. Чтоб жизнь моя прошла не зря. Я с недавнего времени стал худо понимать, что со мной творится. За три года потерял жену, детей: они не хотят меня видеть. Не разговариваю с отцом. Потерял дом, оставляю работу. Еду почти в никуда. Багаж – только шмотки и айпэд. Сомневаюсь, что бегство на юг мне поможет. Не представляю, чем я там займусь. От педагогики тошнит, но что ещё я умею?

Вчера на собрании в ЛИТО избрали нового председателя. Говорили массу добрых слов. Боюсь, второй раз услышу их только на своих похоронах. Мне пишут студентки: как жаль, что вы уезжаете. Вы такой хороший. Для самых близких я плохой. Женщины… Их было много, и не только шлюх. При этом я убеждён, что у меня лучшая жена на свете. Я люблю её, но изменял. Ещё до того, как она заболела, у меня была любовница-студентка. А уж после… Я стал недавно верить в Бога. Надеюсь, он меня простит. Я не хочу жить, братец. Еду на юг именно для того, чтобы не прыгнуть с моста в залив. Но море есть и в Туапсе.

Чувство вины, муки совести, запоздалое раскаяние – достаточно причин осудить себя. Приговорить себя. Таким, как я, не место среди нормальных людей. И всё-таки охота разобраться напоследок. Где это началось? Когда? Думаю, в пионерлагере, на юге. Курьёзная петля – я возвращаюсь в точку А.

Меня зовут Галя. Это я помню точно. Здесь они все называют меня Галя. Хорошее имя, а главное – редкое. Непроизносимое татарское отчество я сменила ещё в школе. Папа едва ли обиделся, хотя мне начихать. Он к тому времени нас бросил. Галина Михайловна – звучит неплохо. Годится для завкафедрой или декана. Однако я не стала ни тем, ни другим. И вообще никем – из-за одного подонка. Я о бывшем муже, если что.

Я знала – моим научным руководителем будет только он. Самый умный преподаватель, лекций никто не пропускал. Плюс у Антона все защищались, даже высокие блондинки. Этих кукол, в смысле аспиранток, у него тогда было четверо. Одна хвалилась, что уже переспала с Антоном. Остальные пока мечтали. Я хоть и шатенка, данными Бог не обидел. Класса с восьмого говорили: похожа на Одри Хепбёрн. Лицом – да, но фигура у меня богаче. Из фильмов подучилась кое-чему. Поначалу он меня не видел. Ещё бы, такие вешалки рядом. Я из любопытства включила Одри: элегантная простота, узкие юбочки, наивный взгляд. И бимбы отодвинулись в тень. Кроме того, у меня в голове не пластик.

Я не то чтоб увлеклась им как мужчиной. Невысокий, плотный. Очки – самая заметная часть лица. Всё это имело значение, пока Антон не откроет рот. Уболтать он мог хоть книжный шкаф. Мне-то в смысле экстерьера было из чего выбирать. Но особи попадались убогие. Весь из себя Орландо Блум, а получит гостинец – и в спячку. Самцы. Антон не такой, я это сразу поняла. Ему, кроме секса, много чего надо. Например, познакомиться (шутка). И мне.

Ухаживал ненавязчиво, без пафоса и спешки. Это и ухаживанием назвать трудно. Гуляли, беседовали. Кофе, стихи, театр… Он много рассказывал, чего на лекциях нельзя. Про диалоги Гумилёва и чекиста Якобсона. Про душевную болезнь Цветаевой и самопиар Ахматовой. Про тайный шкафчик в кабинете Блока… Когда Антон говорил, его не хотелось перебивать или спрашивать. Хотелось одного: чтобы это не кончалось как можно дольше. И в постели тоже, хотя в другом, конечно, смысле. Вышло у нас так.

Поехали в Ленинград с друзьями, вчетвером. Прибыли вечером, Антон с хозяевами на кухне заболтался. Сокурсники его, кажется. Квартира огромная. Комнаты три, почти без мебели и жутко запущенная. Антон проговорил всю ночь, я заснула. Наши друзья удалились в соседнюю комнату. Видимо, занимались сексом. Утром хвалили меня за крепкий сон. Ну, поехали в Петергоф. Июнь, белые ночи, сирень. Музыка, солнце и фрейлины в шелках…

Помню состояние нереального счастья. Антоша увивался, пытался брать за руку. Языком молол безостановочно. Об истории города, дворцов, кто что строил и переделывал. Даже фонтаны знал, как называются. Он был звезда, только детсадовского типа. Не знаю, как лучше сказать.

Видимо, решил меня дожать. Вечером пошли на стриптиз. Это по-другому тогда называлось. Театр какой-то, но сильно откровенный. Антон купил мне розу за двадцать пять рублей, сумасшедший. Он почти двое суток не спал. Я раньше не видела, как стриптиз влияет на мужчин. Оба возбудились, у Антона появилось в глазах что-то такое странное… Теперь я знаю, что это. Похоть.

В квартире друзья наши снова потерялись. Антон поведал душещипательную историю: якобы у него было только раз. С методисткой из пионерлагеря. Она его заманила в комнату, дала водки. И он неотчётливо помнит, как там случилось и удалось ли. Это трагедия – в двадцать семь лет не знать, мужчина ли он и так далее. Короче, убедил. Он стал ей дорог тем, что жил в тревогах. Она ему – участием своим. Секс был хороший. Понравился мне намного больше, чем… Неважно. Там просто лежала бревном, чтоб не отвлечь кое-кого от важных дел. Антон меня приятно удивил.

– А говорил, опыта мало, – пошутила.

Он тоже усмехнулся:

– Книги надо читать, девушка. И не только для удовольствия головы. Теория – мать практики.

Утром он задал надоевший вопрос:

– Знаешь, на кого ты похожа?

– Конечно, – говорю, – на Одри Хепбёрн.

– Нет, – Антон надел очки, – ты похожа на девушку, рядом с которой я хотел бы просыпаться каждый день. Воспитывать общего ребёнка. Детей.

– И роди богатыря мне к исходу сентября.

Антон на секунду задумался.

– Времени мало. Лучше так. И роди мне… короля в середине февраля. Попытаемся?

– Только не сейчас.

К середине февраля он стал мне изменять. Или чуть раньше, не суть. Беременность и роды украшают дам только в фантазиях идиотов. И характер улучшают там же. Чем не повод сходить налево? А выдаёт запах. Женский нюх, и так чувствительный, обостряется до сумасшествия. Особенно если муж пахнет грязными девками. Антона стали чаще посылать в командировки. Конференция, семинары, выездные лекции… Устроить это при его связях было легко. Возвращался довольный, с цветами, подарками. И с запахом чужого. Мне это померещилось, – внушала я себе. – Мне померещилось. У меня лучший муж на свете. Много работает, хорошо получает, всё несёт домой. Не пьёт, любит дочь…