благовещение
«Паш, ты слышишь меня или не слышишь, а, Паш?
Наша жизнь – полонез Огинского, а надо танго-апаш.
Это пошло, Паша, пошлей рифмы «кровь-любовь»,
Но и жизнь пошла, а пока не прошла – не гордись собой.
Паша, искусства нет, просто оставил след карандаш,
И тюленьей тушей лежит талант, пока его не продашь.
А захочешь есть – запоешь, как все о любви поют.
«Ничего личного, только бизнес», как в строю и в раю.
Управитель наш не старпер, а мужчина в расцвете лет
Упоителен, как дежурный свет и казенный цвет.
Пред толпой сатрап на страну-стартап принимает транш,
Потому что Константинополь наш, понимаешь, Паш?
Проще будь, народ за тобой пойдет, разевая рот.
Ты и есть народ, кому друга два – армия и флот.
Голый мрамор маршей и диких лун зреет впереди,
Как имперский стиль, что не знает слов «просто» и «прости».
Мы из мяса, Паш, словно фарш, из костей, из ногтей, волос,
Мы живем дыша, а вот есть душа или нет – вопрос
Риторический. То есть, и он – херня».
Благовещенье. Мария кричит: «Не в меня!..»
дракон
Расскажу тебе страшную сказку: сквозь шепчущий лес
Кто-то гулко скакал на коне. Конь горел и хрипел,
Шею гнул и кусал удила, словно взнузданный бес,
Но летел, не касаясь земли, по безмолвной тропе.
И везде была ночь. Ночь во всяком земном существе
Расширяла зрачки и, смеясь, обнажала клыки.
Исходили цикады безумною песней в листве,
И как синие искры взвивались во мрак светляки.
Плащ гудел за спиной, в кронах птица плескала крылом.
Весь из черного серебра и луны был роскошный доспех.
Лес с дороги сбивал, свои руки тянул за седлом,
Но был прям, как клинок, этот тяжелокованый бег.
Кто-то мчался туда, где принцесса ждала у окна,
И от тайной свечи оживало стекло витража.
И принцесса смотрела с надеждой сквозь полночь. Она
Так кого-то ждала. Но витраж лишь ее отражал.
И Дракон приходил к ней. С уставшим и нервным лицом
Приходил сотни раз, в коридоре снимая пальто,
Что-то нехотя говорил. А потом обвивался кольцом
Вокруг замка и жизни ее, свет гасил. Он и больше никто.
Иногда просыпалась. Тайком подходила к окну,
Чтоб услышать там топот коня или шелест плаща.
И Дракон это видел. Смотрел на нее на одну,
И бретельку ту, что у нее соскользнула с плеча.
Кто-то мчал исступленно. Конь гривой до звезд доставал,
От росы и погони был воздух пьянящ и горюч.
…Но опять по утрам ее кратко Дракон целовал,
Дверь закрыв за собой, как всегда, поворачивал ключ.
И мы знаем: не вечно ничто, ни любовь, ни Дракон,
Всадник тоже когда-то закончит свой яростный путь.
Да, тебе интересно: а что же случилось потом?
А потом ничего не случилось…
Ты спи, если сможешь уснуть.
январь
Я такой же, как все, но когда-то писал стихи…
Я себя променял на тебя, и, наверное, стал тобой,
И теперь, когда долго и зимне – гудки, гудки,
Я себе не смогу ответить, нажав отбой.
Фонари век назад зацепились за скрип саней,
И дорогу зиме освещают их злые рты,
Зачарованный Кай замерзает, катясь за ней,
На лице января проступают твои черты.
Я тебя видел ночью, но это не ты была,
А скорее я сам, неуклюж и незряч, как крот.
Словно тролль безобразен, бью вдребезги зеркала,
Но стократно умножен в осколках глядит урод.
И стояла в снегу Москва, словно белый Склиф,
И опять я не видел ни зги, ни черта, ни шиша.
Я цветы тебе нес, и цветы мои руки жгли,
Словно сонным хирургом отрезанная душа.
А когда я пришел, и нескладно слова шепча,
Улыбался и имя твое повторял наизусть,
Беспородный сквозняк только вышел меня встречать
И простуженный лифт, уходя, замолчал внизу.
И январь наступил с ликом яростным и глухим,
И по снежному полю побрел Гавриил с трубой.
Я такой же, как все, но когда-то писал стихи.
Мне нельзя без тебя, потому что я стал тобой.
20.V
Я не думал, что сам к перекрестку приду,
Но созвездья сирени метались в бреду,
Как слюда витражей, отдаваясь стыду.
Улыбался, как зверь, и сжимал рукоять
Слов, что внешне – цветок, а по сути – змея,
И серебряный серп в синеве просиял.
Ты была ровно в 20.00. За тобой
Время вилось спиралью с обратной резьбой,
И теплела ладонь с пентаграммой-судьбой.
Твои губы вином были обожжены,
И глаза так бессовестно обнажены,
Что архангелы падали вниз с вышины.
Как огня мотыльки достигая кричат,
Как садист-энтомолог тебя изучал,
Удивляясь, как крылышкам, хрупким плечам.
А безумное сердце под занавес дня
Билось, словно хотело сбежать из меня
На проспект грозовой к фонарям и теням.
Перепутав дыханья в тебе и во мне,
Болью истина в будущего глубине
Проступала, как звездная соль на спине.
А потом был рассвет. И проспект розовел,
По которому я, улыбаясь, как зверь,
Уходил от тебя. И рыдал соловей.
Но опять возвращался, хоть не было дня,
Чтобы я не зарекся дороги к дверям,
Где кричат мотыльки, достигая огня…
Потому что я знал, что ты любишь меня.
Саломея
«О, дорогая!.. Это было, как… Олимпиада!..»
Отблеск салюта и счастья ползет по лицу.
Все мы – свидетели/соучастники/потерпевшие Рая и Ада.
Ванька Креститель, концерт твой последний подходит к концу:
Тени дамасскую сталь прячет Иродиада;
Саломея, танцуй!
Ночь ворожит и блажит, дышит влажно твоими
Ладаном, фимиамом, Chanel Nо.5. На лету
Ангел соленый, татуировка, бесстыдно раздетое имя,
В низ живота уходя, превратится в беду и мечту,
С каждым «ура!» и ударом курантов вскипает Россия
Вкусом крови во рту.
Видишь, как пьяно лоснится на аверсе царственный отчим!
Плохо прожеванный бред подбирают рабы и шуты.
Семь покрывал различая наощупь, срывая наотмашь
Дай ему вожделения власти и наготы –
И все что хочешь бери. Теперь он отдаст все, что хочешь,
Ибо власть – это ты!
«Все зло от баб. А точнее – от баб, пидорасов, евреев
И от Америки, где только гниль и труха».
…В сон мой березовый снова вползают прекрасные змеи.
Бей, тамбурин монотонно-шаманящий, рвитесь гармошки меха,
Двигайтесь, смуглые бедра! Танцуй, Саломея!
Доводи до греха!
предложения
Хотели бы Вы
черту пересечь межсезонной Москвы, сочиняя слова, те, что принято говорить, оставляя страну, как жену, приближаясь, предчувствуя горизонтальную вышину, к Шереметьево-2,
и по трапу взойти, и ремни пристегнуть, обозначив начало пути, поглядеть за окно, где асфальт побежит под крылом, где останется тень от крыла, громогласные марши, Высоцкий и Comedy Сlub, но уже все равно,
