«Как можно совсем не говорить по-русски? – думает городская девочка, глядя на грузинских детей в лагере. – Это же так неинтересно».

Русский язык – главный в жизни городской девочки. Он повсюду. И в библиотечных книгах, ведь мама городской девочки тогда ещё работает библиотекарем, а не учителем, как будет позже, и в городском  дворе, и на улицах, и на набережной, где можно покушать мороженого в кафе гостиницы «Абхазия», именуемого в народе по-своему, «Под Абхазией», и на загородных дорогах, и в рейсовых автобусах и электричках. И хотя городская девочка часто слышит от мамы, что надо учить абхазский, она не обращает на это особенного внимания, поскольку владение родным языком ещё не успело войти в основную систему ценностей её находящегося на ранней стадии национального сознания. Да и сельские при общении с городской девочкой  почему-то переходят на русский. На русском же общается с сёстрами и бабушка Тамара.

– Мама, почему вы не говорите с девочками по-абхазски? – часто слышит городская девочка  полные скрытого возмущения вопросы мамы к бабушке Тамаре во время её кратких летних визитов из города. – Они всё лето в деревне, могли бы уже овладеть родным языком в совершенстве.

Бабушка на возмущения мамы обычно никак не реагирует. Разве что произнесёт для вида пару фраз на абхазском, обращаясь к внучкам, и вновь переходит на русский.

Какая разница, на каком языке говорят девочки. Вот, если бы они были мальчиками…

*

Жизнь в лагере подчинена строгому распорядку, удивляющему городскую девочку своей непривычной для неё демонстрацией коллективной вовлечённости в одно общее дело.

«Курадгеба, курадгеба! Пирвели разми вицвевт сасадилоши!" (Внимание, внимание, первому отряду пройти в столовую), периодически грохочет на грузинском усиленный динамиком женский голос и дети из Грузии группами и поодиночке направляются в сторону выстроенного неподалёку от остатков крепостной стены здания.  Затем в динамиках грохочет голос, приглашающий уже на русском. Вскоре на всей территории наступает относительная тишина, сменяющаяся на практически полную во время «тихого часа».

Городской девочке ужасно хочется ходить  в столовую вместе со всеми, и вообще, ходить, как и они, в пионерских галстуках, и жить в маленьких домиках с остроугольными крышами. Однако самое понятие «пионерский лагерь» в семейном лексиконе отсутствует напрочь, и не только по-малолетству сестёр, а в принципе.

В семье не принято отпускать детей в лагеря. Зачем лагерь, когда есть деревня, и вообще, девочкам из абхазской семьи вовсе не обязательно находиться где-то без родственного присмотра.

Неприятие лагерной формы досуга будет нарушено в семье лишь однажды, через много лет, когда в пионерский лагерь в районе Приморской (недалеко от Нового Афона) после долгих раздумий и семейных совещаний, на целых две недели отправят отдыхать народившуюся в тщетной попытке обрести наследника, и подросшую к тому времени третью сестру, Жанну.

– Чапа, а вы в лагере не дерётесь? – спрашивает  младшую, обращаясь к ней по-домашнему, папин шофёр Тамаз, когда семья приезжает навестить её в воскресный день.

– Нет, за нами следят, – мимоходом сообщает младшая, одной фразой приоткрывая перед родственниками завесу суровых лагерных порядков, явно идущих вразрез с её привычками и мама с папой и старшие сёстры смеются в ответ, а громче всех смеётся Тамаз.

В преддверии «тихого часа»  бабушка Тамара подхватывает опустевшую корзинку и ведёт городскую девочку и её сестру на море. Там бабушка отпускает сестёр купаться, сама же степенно переодевается в похожий на мужскую одежду купальник. Он чёрного цвета, с красными окантовками по краям. Такие надевали в тридцатых годах и они есть на многочисленных фотографиях из семейного альбома.

Бабушка может позволить себе надеть купальник подобной давности из-за того, что за прошедшие с далёких времён годы не изменилась вовсе, если не считать прибавляющихся с каждым годом морщин на когда-то белом, но потемневшем от солнца лице. Жилистая, вся из мускулов, с крепкими ногами мастерицы лазать по самым сложным деревьям, бабушка напоминает спортсменку на пенсии и подтверждает это впечатление крепчайшим здоровьем и какой-то фантастической, выливающейся в чемпионское по масштабности  трудолюбие, энергией.

– Что это значит, «голова болит»? – недоумевает она, глядя на перевязанную в случае приступа мигрени голову мамы Эвелины. – Я даже не понимаю, как это, когда голова болит. У меня никогда не болела.

– Бабуля, а ты когда-нибудь умрёшь?  – спрашивает бабушку Тамила.

– Конечно умру, куда я денусь.. – философски усмехается бабушка.

– А где тебя похоронят? – не унимается Тамила.

– Подле ног Гугуши, (умерший в юности старший сын бабушки Тамары), пусть положат меня, проклятую, – коротко вздыхает бабушка.

Она там и лежит, на полузаброшенном семейном кладбище, у ног старшего сына, как просила всю жизнь. Даже тогда, когда затуманит её разум старческий склероз, она не забудет своей главной просьбы.

Семейные могилы – на тишайшем пригорке.  Видна с него окаймлённая густой зеленью кромка моря и жужжат летом над трепещущим на ветру ковылём неутомимые пчёлы.

*

Купание как всегда, чудесно. Прозрачная и ласковая морская вода светится солнечными бликами, на дне играют в свои игры стайки крошечных рыбок, на покрытых водорослями камнях-валунах скользко стоять. Привыкшее к играм воображение рисует красочные фантазии с участием внезапно появляющегося в небесах вертолёта, жаждущего похитить прекрасную принцессу, то бишь, городскую девочку, и увезти её куда-то, где ждёт её сказочное счастье.

Через много-много лет, в такой же умытый солнцем и синькой неба августовский день, будет стрелять в городскую девочку из установленного в открытом вертолётном чреве станкового пулемёта темноволосый бородач в камуфляже.

«О, а вот и он – прекрасный принц из твоего детства», – горько усмехнётся она.

– Идём-идём, а то хлеб кончится, – произносит  бабушка Тамара магическую по силе воздействия фразу и сёстры бегут по пологим дорогам Амбары к виднеющемуся за развалинами храма выходу с территории пионерского лагеря.

Идти до Мюссеры-Мысра – километра полтора, не более. И вроде бы легко из-за того, что путь лежит по прямой асфальтированной дороге, где по тем временам почти не бывает машин. И одновременно трудно из-за заливающего дорогу именно на этом участке солнца. Из-за монотонности движения дорога кажется бесконечной, нагретый асфальт жжёт подошвы стареньких сандалий, хочется есть и пить, а разговаривать громко, а тем более петь, или смеяться бабушка запрещает, потому что это «пхащьароуп», хотя вокруг никого нет.

В растущих у обочины кустах можно обнаружить спеющие всё лето ягоды ежевики и сёстры то и дело отстают, торопливо срывают с колючих длинных ветвей мгновенно окрашивающие пальцы в характерный цвет иссиня-чёрные вкусные шарики, отправляют их в жаждущие еды и тоже уже окрашенные в чернильно-лиловый цвет рты и жмурятся от удовольствия и желания отведать ещё.