Глава 1. Стальная струна

Я лежу в кресле. Мне полагается кушетка, но я их ненавижу. В этом вопросе со мной не спорят, поэтому я лежу в кресле.

Сеньор Кейн сидит под лампой и покрывает закорючками страницы моей карточки. Лампа нестерпимо жужжит, но что поделать, за сотни лет ничего нового не придумали. И почему-то только в больничных лампах обычно эти мерзкие стальные струны, от которых этот мерзкий голубоватый свет.

Словно подслушав мои мысли, лампа начинает угасать. Медленно, как будто засыпает. Или умирает. Но при этом в свечении всё ещё можно различить лёгкие колебания. А что же, может, и из-за моих мыслей. Может, я какой-нибудь бессознательный звукомаг. Одного моего недовольства хватает, чтобы пригасить вибрации струны в лампе. И, скажем, завтра найдётся великий учитель, который раскроет мой великий потенциал.

Сеньор Кейн, не трудясь тянуться к выключателю, кладёт ручку и дёргает невидимую струну. Свет разгорается снова. Я рассматриваю сеньора Кейна и в тысячный раз думаю, какие больные у него были родители. Честное слово, надо было быть совсем психами, чтобы назвать его Альбином. Кажется, даже блики кошмарной голубой лампы гаснут на его чёрных волосах. Никогда не видел людей с такими чёрными волосами. Хотя сам он очень бледный. И глаза светлые. Вот что бывает с теми, кто всё время сидит под больничными лампами. Ещё у сеньора Кейна белый халат, под которым – белая рубашка.

В тысячный раз оправдываю родителей Альбина Кейна и задумываюсь над вопросом: насколько имя определяет судьбу? Это привычная колея мыслей. Настолько привычная, что я, считай, и не думаю вовсе. Всё, что происходит сейчас в этом кабинете, повторялось и повторяется. Белый халат и прозрачные глаза сеньора Кейна. Мерзкий голубоватый свет. Толстая-претолстая карточка, в которой на каждой странице одно и то же – «синдром una corda¹», «усугубление внутреннего rallentando²», «острая динамическая недостаточность». Однажды он сплавил меня тупому, но очень хитрому практиканту. Тот просто переписал все рекомендации и диагнозы с предыдущих страниц. И был совершенно прав. Ничего не менялось. К лучшему, по крайней мере. Вот сейчас сеньор Кейн отложит мою карточку, потрёт переносицу двумя пальцами, посмотрит на меня этим своим добрым, немного усталым взглядом. Расскажет, как плохо влипать в неприятности. И я пойду домой к мамочке. Мне плевать. Я бы с удовольствием остался и у него в кабинете. Только бы мне дали поспать ещё пару часов.

Хоть я и знаю, что это тоже ничего не изменит. Я проснусь, но мне всё равно не захочется двигаться.

Кейн откладывает мою карточку, трёт переносицу двумя пальцами. Поднимает на меня взгляд. И… я вздрогнул бы, если бы мне было хоть какое-то дело до происходящего. Но мне плевать. Так что я не вздрагиваю. Хотя Альбин Кейн сейчас очень страшен. Взгляд усталый, но совсем не добрый, о, вовсе нет.

– Ну, и что мы с тобой будем делать? – спрашивает он. Интонация слишком тихая и спокойная, чтобы сойти за доброжелательность.

– Зачем? – глупо спрашиваю я.

– Сим, ты хоть замечаешь, в какой момент кончаются игры и начинаются неприятности?

– Смотрю, я здорово вас достал, – бормочу я. И зеваю, не в силах более сдерживаться.

– Это да, – соглашается Кейн. – Твои демарши очень осложняют мою работу. Я мог бы ограничиться диагнозами и рецептами. Но ты калечишься всё больше и больше. Либо ты непроходимо туп и до тебя не доходит, что по ночам лучше не соваться под мосты. Либо тебя тянет туда так, что ты не можешь себя контролировать. Либо ты делаешь это назло мне. Все три варианта меня не устраивают.

– Я буду хорошо себя вести, сеньор Кейн, – заученно отвечаю я, глядя в потолок.

– Конечно, будешь.

О. Это что-то новенькое. Как он там всё время отвечал? «Да ты каждый раз это говоришь, чтобы я отвязался», кажется, так. Он каждый раз это говорит, чтобы я не отвязывался. А теперь? Страшную кару небось придумал, ну-ну.

– Смотри, что у меня для тебя есть.

Кейн лезет в выдвижной ящик стола и спустя несколько секунд демонстрирует мне плоскую чёрную коробочку. От неё вниз тянется провод, который разделяется на ещё два, с круглыми утолщениями на концах. Я смотрю на коробочку. И до меня доходит, что это такое.

– Нет, – решительно говорю я, собрав остатки сил. – Ни за что.

– Сим, нет ничего постыдного в том, чтобы носить плеер.

– Ничего постыдного? – Я хочу возмутиться, но получается какой-то жалкий сарказм. – Да вы что, не знаете, откуда они пошли? Или, может, школьником никогда не были?

– Ты уже не маленький, пора бы знать, что музыкальные шкатулки, которыми усмиряли одержимых, не имеют никакого отношения к плеерам.

– Да? И кто объяснит это моим одноклассникам? Может, вы?

– Никому ничего не нужно объяснять. Тебе тоже. Ты не обязан оправдываться. Твоя una corda – болезнь, а не вина перед обществом.

– А плеер – причина для насмешек.

– Нет, это великое открытие, которое спасло тысячи людей. Очень многие ходят в наушниках, и это позволяет им вести полноценную жизнь. А вот ты, если так дальше пойдёт, однажды просто нарвёшься на каких-нибудь хулиганов, которые сбросят тебя с моста…

– И это будет в миллион раз лучше, чем просто лечь однажды и больше никогда не вставать!

В кабинете воцаряется тишина.

– Cимэн Нортенсен, – терпеливо прикрыв глаза, говорит Кейн, – то, что твои одноклассники посмеются над тобой – всего лишь предположение. А вот то, что дела у тебя всё хуже – факт.

– Вы просто не хотите винить себя в моей смерти, – неохотно огрызаюсь я.

– Да я-то переживу как-нибудь.

Кейн отводит взгляд, невесело усмехнувшись. Что же, сеньор Кейн, один-ноль, этого я действительно не ожидал.

– Но подумай о своих родителях.

А вот это он зря.

– Хорошо. Подумал. Мой отец узнает о том, что я умер… ну, где-то через месяц. Разве что вы найдёте способ с ним связаться и велите вернуться в наш город. Чтоб был рядом в мои последние минуты.

– Я и не про него, – спокойно возражает Кейн. – Я про твою маму, Симэн. Представь, каково ей будет узнать, что ты отказался от лечения. Из гордости. Что ты умер не из-за болезни, не в очередном приключении. Из-за того, что побоялся насмешек.

Чёртов сеньор Кейн, лениво думаю я. То ли это было «два-ноль», то ли у меня уже нет сил спорить.

– Давай попробуем прямо сейчас, – предлагает он. – Подремлешь пару часов с плеером, а потом посмотрим, помогло или нет. Если не сработает, можешь его не носить. Я подумаю ещё.

Подремать пару часов? Я всё ему готов простить.

Где там ваш плеер?

Глава 2. Эгле

С музыкой у меня были свои отношения. В смысле, их не было. Синдром una corda фактически ставит запрет на звукомагию. По крайней мере, на той его стадии, которая была у меня. Я отлично понимал, что мне ничего не светит, так что подчёркнуто не интересовался музыкой. Я не знал ни имён, ни песен великих звукомагов. Ни за рубежом, ни среди моих соотечественников. Ни воинов, ни целителей. Это тоже отчуждало меня от сверстников, которые любили потрещать о том, кто кому надрал задницу неделю назад в поединке. Но не думать о том, что слушаю, я не мог. Постепенно я начал подмечать общие закономерности. Интуитивно угадывать, где будет спад или подъём. Конечно, я по-прежнему не мог хвастаться знанием терминов. Что неудивительно, я же не пытался ничего специально запоминать.

Не знаю, на какой эффект рассчитывал сеньор Кейн. Но как-то незаметно у меня перестало хватать времени на то, чтобы шататься по подворотням и искать приключений. Я по-прежнему не чувствовал себя полным энтузиазма по утрам, когда звонил будильник. Но в целом жить стало как-то легче. Раз в неделю я приходил к Кейну, и он заменял на плеере пару-тройку песен.

Не было в этих песнях ничего особенного. Ничего чарующего, выжимающего слезу или мгновенно дарующего радость жизни. Примерно те же инструменты. Один и тот же голос. Я не знал, кому он принадлежит, звал его просто «голос». Хотя, конечно, попытался классифицировать. Поискал информацию о диапазонах и пришёл к выводу, что Голос – баритон. Я почти не понимал, о чём он поёт, ведь наша родная алинга давно потеряла монополию на звукомагию. Теперь почти все известные песни исполнялись на языке Западного архипелага, кэлинге. Точнее, нет. Чтобы стать известными, им приходилось иметь текст на кэлинге. Вот так. Ну, какие-то познания в кэлинге у меня всё же имелись. Их хватило, чтобы немного разобрать слова. Насколько я понял, все песни, которые пел голос, были про любовь, про дружбу, про благородное дело риск, и ещё о том, как здорово летом танцевать на улице. Так что это, наверное, хорошо, что я почти не понимал текстов.