Вдова недоуменно посмотрела на него.

– Хотя нет, я знаю, что вы имеете в виду. Знаю, – кивнул Шнайдер. – Под уверенностью вы подозреваете нахальство, не правда ли? Это же ужасное нахальство – заявить уважаемой женщине, что мне хочется остаться с ней навсегда. Но вы знаете, это не нахальство. Это – судьба! Мы хорошо понимаем друг друга, мы знаем оба, что могли бы стать счастливы друг с другом.

Фрау Бауэр встала, желая показать, что разговор окончен. Полковник Шнайдер поставил чашку на стол и тоже встал. Скользящим шагом он приблизился к фрау Бауэр и снова взял ее за руку.

– Я думаю, что я говорю с вами так убежденно не потому, что я так уверен в себе, в своей неотразимости или какой-то особенной красоте. Я говорю так твердо потому, что мои слова про счастье – это правда, и я в него верю. То есть, речь идет не обо мне, а о моей вере. Ведь согласитесь: если человек верит в то, что говорит, это чувствуется, и это является самым веским аргументом, который не могут перевесить ни сомнения, ни статистика, ни стеснительность. Моей веры больше, чем горчичное зерно, так что я могу ею двигать горы и останавливать реки.

– Что?

– Прошу прощения, это цитата. Вы знаете, я в юности довольно много читал, обо многом думал, и какие-то вещи постоянно всплывают в голове, когда я говорю с вами. Благодаря вам я возвращаюсь к словам, которые я уже давно забыл.

– Сложно сказать, насколько я польщена.

– Не стоит говорить в данный момент, мы можем заняться чем-нибудь куда более важным.

– Что, что, что? Что вы делаете?..

Но Шнайдер уже увлек фрау Бауэр в альков, где предался с ней неге и безудержному сексу. И при этом они издавали крики. Вопли. Страшные жуткие вопли. Такие, что соседи едва не сошли с ума от зависти и злобы. Ведь перекрытия были фанерные, и гулкое биение кровати о стену отдавалось церковным колоколом в голове фрау Шульц на нижнем этаже. Казалось ей, что мозг ее взрывается и выплескивается из головы от этих глухих ударов, ужасный, непереносимых ударов. Невозможно это, решила она, чтобы какие-то люди устраивали гром и стук по субботам, когда отдыхают люди и желают для себя покоя.

После особо мощного удара сверху фрау Шульц направилась выяснять отношения. Она позвонила – и что же увидела перед собой она, дочка Бисмарка и внучка Лютера? Она узрела скрещенные кости и череп на фуражке, молнию на петлицах, она испугалась черного мундира, она отшатнулась от вороненого блеска пистолета.

– Что вы хотели? – спросил ее строго Шнайдер.

– Я, я… – фрау Шульц растерянно огляделась, ища гневного демона, который принес ее сюда на своих крыльях. Но его не было, он убежал вниз по лестнице и бросился вон из подъезда, под слякоть вечно серого неба.

– Прошу прощения, я, я… – заблеяла фрау Шульц.

– Вы услышали шум и пришли выяснить его причину. Советую вам в таком случае перечитать правила распорядка в нашем доме, вы должны были их получить вместе с контрактом на съем квартиры. Там указано, что временем тишины и покоя в нашем доме является период с десяти вечера до восьми утра. Поэтому прошу вас отложить ваши замечания до двадцати двух часов. Приятного вам дня!

И снова возобновился звон и стук, и продолжался еще долго, очень долго! Нечеловечески долго! Фрау Шульц, задыхаясь, побежала в ближайшую аптеку за берушами. Аптека была закрыта, и следующая аптека – тоже, но когда она вернулась – стук, слава Богу и фюреру, прекратился.

Шнайдер, усталый и счастливый, курил, лежа в постели. Фрау Бауэр лежала рядом и о чем-то думала, закрыв глаза.

– Как мне хорошо с вами, – сказал ласково Шнайдер. – Вы великолепны.

– Спасибо, – ответила фрау Бауэр, не открывая глаз.

Шнайдер вдруг подумал, что он до сих пор не знает имени своей любовницы.

– Скажите, как вас звала мама в детстве? – спросил он.

– Зачем вам? – фрау Бауэр открыла глаза и удивленно посмотрела на Шнайдера.

– Интересно.

Фрау Бауэр сделала легкое движение бровями и тихо кашлянула, показывая, что вопрос Шнайдера не стоит ответа.

– Отвернитесь, пожалуйста, – попросила она. – Мне нужно одеться.

– Да, прошу прощения, – Шнайдер сел в кровати и отвернулся лицом к окну. На улице, кажется, подмораживало. Вообще весна в этом году была какая-то странная. То вдруг дикая оттепель в феврале, до пятнадцати, а то и восемнадцати градусов, так что некоторые, особо торопливые, уже успели распаковать летние вещи, то вдруг опять заморозки, чуть не минусовая температура.

"Странно, – подумал Шнайдер, – с утра казалось, что будет тепло".

– Хотите еще чая? – спросила фрау Бауэр.

Шнайдер обернулся: фрау Бауэр уже успела облачиться в белый длинный халат и синие тапочки. В промежутке между халатом и тапочками виднелась бледная узкая полоска ноги.

– Если можно.

Шнайдер почувствовал, что дальнейшее лежание в кровати не приветствуется (действительно, сколько можно господину полковнику лежать посреди белого дня в кровати: время утех уже закончилось, пора приниматься за дела). Он затушил сигарету и стал быстро одеваться. Фрау Бауэр аккуратно повесила на стул платье, брошенное Шнайдером на пол в порыве страсти, и ушла на кухню. Шнайдер облачился в мундир, натянул сапоги и окинул взглядом спальню. Видно было, что вдова женщина аккуратная, заботящаяся об уюте: у кровати стояли две тумбочки из темного полированного дерева, обе накрытые одинаковыми белыми салфетками, на обеих стояли одинаковые белые светильники на толстых ножках. На правой тумбочке лежала Библия и томик Гете. Перед кроватью возвышался большой шкаф с зеркальными дверцами. Все было чисто, как в операционной или на военном корабле.

Подумав немного, Шнайдер заправил кровать и открыл форточку, чтобы выветрить запах сигарет. Пепельницу он принес в гостиную.

– Ваш чай, – сказала хозяйка.

Шнайдер посмотрел на нее, пытаясь понять, что же она думает, но на ее сосредоточенном лице ничего было нельзя прочитать. Он сел за стол и стал пить чай, внимательно глядя на фрау Бауэр. Та принялась за вязание белого шарфа для своего бедняжки-сына, мерзнущего в бескрайних русских лесах. Лицо ее было спокойно, как трава на кладбище. Она явно не хотела разговаривать, ее молчание, казалось, могло сокрушить горы.

– Я вижу, – сказал Шнайдер, – что вам хочется остаться одной. Я понимаю вас, все произошло крайне неожиданно. Я оставлю вас сейчас наедине с вашими мыслями, дам вам возможность и время все обдумать в спокойной обстановке, в этом уютном доме, в родных стенах, которые так вас поддерживают. Я хочу, чтобы вы знали – мы с вами можем стать самими счастливыми людьми в мире: подумайте об этой возможности.

– Хорошо, – сказала фрау Бауэр.

Наконец, любовники расстались. Пообещав зайти вечером, Шнайдер отправился на службу (у свехлюдей не бывает выходных).

Чтобы не привлекать излишнего внимания, он зашел в кафе рядом с парком, сел за столик у окна и стал читать "Войну миров". Каждые пятнадцать минут приезжал трамвай из центра, но те, кто из них выходил, были ему совершенно безразличны. Когда приехал безрезультатно уже десятый трамвай, Шнайдер начал беспокоиться. Нетерпеливо поглядывая в окно, он прочитал, как из космического корабля выползают марсиане:

Большая сероватая круглая туша, величиной, пожалуй, с медведя, медленно, с трудом вылезала из цилиндра. Высунувшись на свет, она залоснилась, точно мокрый ремень. Два больших темных глаза пристально смотрели на меня. У чудовища была круглая голова и, если можно так выразиться, лицо.

И тут пришел одиннадцатый трамвай, из которого вышел Зельц. Шнайдер захлопнул книжку и поспешил за ним в сторону парка.

В парке было тихо. Ни один патруль не заинтересовался дикими криками, ни один случайный прохожий не прибежал проявить арийскую солидарность, ни одна сволочь даже не подумала хотя бы крикнуть: «Эй, кто здесь?!». Это только в фильмах постоянно показывают, что любой ариец готов отдать свободу, а то и жизнь за другого арийца под лозунгом: «Мы своих не бросаем». А на самом деле убили бы здесь лейтенанта Зельца – и всем было бы все равно, никто бы даже не удивился: подумаешь, какой-то лейтенанта прихлопнули. Вот если бы генерала убили – тогда, конечно, вся криминальная полиция бы стояла на ушах. А тут: подумаешь, лейтенант.