По крайней мере, моё сознание тебя помнит. Несмотря на перечень безутешных (поправка – мною грешных) стихотворений, витающих вместе с розовыми облаками – стержень юношеского неба – в пыли ребячливых грёз, заслоняющими собой не то, что проспекты, материки, по которым мы вместе не ходили. Тут же ссылка на недавние сны: естественно, туман, в котором ты ищешь хоть одно живое лицо, чтобы окрикнуть его и узнать название того города, в котором мы литературно затерялись.

Когда-то был холодный ноябрь, красно-жёлтые покрывала из листьев и дробительный дождь у твоего сквозящего окна. Так хочется выйти во двор и позвать скорее апрель (а вдруг услышит?). Как бывший пианист могу смело заявить, что мелодия слова зачастую важнее смысла – апрель ничем не привлекательнее ноября. Наблюдаются некоторые сходства, и всё-таки невозможность его позвать пробуждает чувства незаконченного детства: будто не лень каждый раз возвращаться к отправной точке, доказывая земле её обозримость. Лучше мечтать о головокружительном мае, либо о твоём родном августе. Перечень дат вслух и соответственно их стройная последовательность не меняют отношения ни к школьным расписаниям, ни к офисным календарям – я всё равно не люблю праздновать свой день рождения.

Ты уехала, оставив за собой радугу из европейских столиц. Смотрю со стороны как беспробудно пьющий художник – пустое полотно и горизонтальный мазок семицвета. Знаю, что ты любишь фиолетовый (и кто ляпнул, что это цвет гениальности, если восприятие относительно?). Рисую словами, пусть даже без трафарета. На самом деле, сочинители большие лгуны, потому что сочиняют. Художник конец аллеи никогда не изобразит, как и писатель не сможет одинокого человека оставить без прилагательного. Слова не останавливают глобальные катаклизмы, но льются водопадом в местах незначительных – особенно, когда ты далеко.

Стремительно вращается земля, а моя дорога в лелеющий тобою мегаполис ширилась на дистанции студенчества. Поступательное движение современного саморазвития, словно неконтролируемый воздушный шар, направляющийся в дымную безызвестность. Я взбираюсь на скальный холм прогресса, понимая, что преодоление извилистого склона и есть прогресс. Всё же оправдывать собственное существование не то, что самолюбиво – легкомысленно. Куда серьёзнее оказаться вдохновлённым с пары слов, к примеру, прекрасной девушки (испытываю стыдливость почему-то я). И, несмотря на то, что мы – ограничимся скопищем знакомых мне студентов – постоянно движемся наощупь, ощущая на затылке дыхание фатального разгрома, корни древа жизни прорастают в конкурирующей среде. Если угодно, на платном куске земли.

Но пока что у меня настроение вышеуказанных воздушных шаров. Позволь мне банальность – небо везде одинаковое. Расширять спектр запечатлённых видений, конечно, полезно для здоровья (особенно больным потолками). Кто-то любит рассуждать о судьбоносных знакомствах, от которых чаще бардак в голове, либо об открытии новых возможностей – старыми, как учил дядя Христофор, можно не пользоваться. Планета обширна, разнообразна, прозрачна, местами невинна, но чаще распутна. В любом случае, мы позволяем желанию глотнуть чужого воздуха, пробудить наше сознание – благодарно взгляни в то самое небо.

Только хотел рассказать про своих путешественников, тут же вспомнил собственное поступление. Наверное, тот самый внешний комфорт достигается за счёт осведомлённости о графике завтрашнего дня. Хочется спланировать свою жизнь и чётко следовать рутинным пунктам. А когда напуганный грядущим человек пытается воззвать к глухим чужбинным переулкам с надеждой в сердце, что из первого подъезда вылетит ангел-хранитель – комфорт достигается лишь в собственных фантазиях. Конечно, человек в первую очередь должен сохранить себя, но, по понятным мне причинам, ему это не подвластно, и внешний комфорт, и боязнь отшельничества, и мысль об отсутствии успеха и самореализации (у каждого своя мечта) заставляет идти на компромисс, тем более, в сделке с дьяволом (возможно, из того же подъезда).

Четыре года такое же марево, как и предыдущие одиннадцать лет. Те же парты, стулья, стены, размеренная дикция, увеселительные трудности, беспорядочная смена предметов обсуждения. На деле в памяти остаётся немногое, да и то – обглоданное чрезмерной чувствительностью. Когда заходит речь о приведении аргументов, вожжи в свои руки берёт эмоция. И так проходят мгновения, а за ними века – и не столь важно, что вы финансовый брокер с завидным портфолио, в контексте времени застревает лишь ваша реакция на то, что мир не согласован.

Два ненормальных в живописной красоте – могу ли я заделаться стихотворным маркетологом? Не то, чтобы стремление к славе руководило мной, скорее, в тех шероховатых рифмах я наиболее честен, когда мысль улыбается о тебе. Наверное, я ничем не занимаюсь, кроме как царапаю оды об иллюзорных понятиях.

И всё-таки, наша каштановая осень – сон золотистого мальчика, что пальцем рисует кленовый лист на асфальте. Единственная прогулка по главной площади страны холодным вечером – да и тот оказался прокуренным гнилой брусчаткой. Грязная данность и вымышленное богатство национальной культуры могут невольно сотворить какой-нибудь безобидный лозунг.

Вонючая столица, сколько любви ты можешь дать?

Если человек способен облачиться в доспехи любимого книжного протагониста, попутно различать мозаику окружающего мира и осваивать диковинные концепции автора, наверное, не стоит предоставлять его взору вид из собственного окна. Вернее, не нужно ожидать от него понимания. Катастрофа коммуникаций (тех, в которых я непосредственно брал участие) заключается в разнообразии человеческих ассоциаций. Если я буду ссылаться на вероятность, то обрету образ неуверенного (либо не опознавшего местность) человека, поэтому стоит заметить: во-первых, мнение субъективное является единственным мнением, доступным человеку; во-вторых, человеку свойственно испытывать страх – в любое время суток, в любой точке земли, в любой эпохе. Поэтому совершенное доверие другому человеку грозит утратой координации на плоскости. Наука сознания проста и понятна – если мальчика в детстве приучили хорошо обращаться с девочками – он, без преувеличения, будет. Иной подход: если я рождён в обществе людей среднего класса, в простонародье – трудяг, то уважительно буду относиться к представителям подобных профессий (и впитывать ненависть к противоположным, не таким, как я). Отсюда – тернистый путь взаимопонимания становится непреодолимым в тот момент, когда человек даёт себе заранее отчёт в том, что его не поймут.

Жизнь в общежитии приносит на блюде весьма безумные яства мышления – к примеру, способ прорваться сквозь изобилие убеждений и миросозерцаний, выражаемый в простом: у каждого своя философия. Точки соприкосновения на графике разглядеть не трудно, но ведь вопросы исходят совсем из чуждых мозгу измерений (те же муравьи вряд ли о нас думают). Каждый человек, несмотря на округлую планетарную благодетель, рождается в собственных, чудных или невразумительных условиях. И те лица, которые его окружают с самого детства, будут проецировать его будущие ассоциации, что связаны со зрительной идентификацией (непосредственно – лиц).

Ты ведь знаешь, незамысловатый студент посредством референтов пытается объяснить миру, что он его спасёт. Что-то в этом общее от нас обоих. Моя физиономия в открытом космосе не узнает больше, чем сейчас. Имя такому не исследователь, но урок о заглавии вещей я посетил. Осуждать также бестолково, как и пытаться убедить – я смотрю вдаль не потому, что хочу отыскать там что-нибудь привлекательное, а потому, что даль смотрит на меня. Да, я напеваю элегию итальянского пианиста, но непредвзятым зрительным контактом хочу разобраться, как услышать голос земли – незаменяемые органы чувств, органы осязания, такая дилемма.

Не будем вдаваться в дотошные подробности экономической скуки, сразу же перейдём к делу: общежитие (современный говор любовь к одной книжке не позволяет использовать) воспитало на свой лад и тон пять совершенно разных по характеру, телосложению, вкусам в музыке и – вообще вкусам (если их нет, предлагает сама, как назойливый мерчендайзер), местами не образованных, но жаждущих чего-то студентов, среди которых был и я. Чем занималась пытливая юная душа целых четыре года, и вспомнить не смею, но путь, который она пыталась одолеть, был настолько заманчив, насколько и возвышен.