Предисловие Никиты Дмитриева.
Сборник рассказов "На гуме" представляет собой воспоминания интеллигентного и остроумного юноши, учившегося в МГУ в середине 00-х, о дружбе и совместных авантюрах с теми его однокашниками, по большей части уроженцами Кавказа, которые на фоне прочих выделялись "крутизной" и пристрастием к пряным удовольствиям.
Подобного рода тексты неизбежно соотносятся с двумя многотысячелетними, конститутивными для европейской цивилизации литературными темами – темой героя-любовника и темой путешествия на Восток. Не упасть в грязь лицом в таком случае более, чем трудно, так как писать приходится с неизбежной оглядкой на классиков. Один из них, Лермонтов, как автор "Героя нашего времени", там прямо упомянут. В абсолютном большинстве случаев подобного рода отсылки служат залогом, в терминологии советской литературной критики, "красивости и литератущины масштабов совершенно гомерических", но не в нашем случае: чувства меры, юмора и языка автору не отказывают. Ему удается не впасть в нарциссизм, не злоупотребить любовными и этнографическими сценами, избежать дурновкусной языковой вычурности.
Однако, не художественные достоинства представляют главный интерес этой книги. Перед нами – важный антропологический документ, с большой точностью регистрирующий практики поведения, ходы мысли и, главное, аутентичную речь авангарда, – молодых, дерзких и богатых, – той части российского общества, что ныне переживает, и еще долго будет переживать, рост и экспансию.
Оказаться одновременно своим в их среде и способным реалистично и иронически описать этот опыт – случай редчайший. Редка, необычна и концентрация на повседневности, причем повседневности московской – при том, что обычно действие сочинений на кавказскую и, шире, восточную тему, во-первых, происходит далече, а, во-вторых, имеет дело с нечтом экстраординарным – войной, страстями и т. д.
Кавказский диаспоральный мир, его внутреннее устройство совершенно неизвестны и непонятны остальному российскому обществу, и это незнание опасно контрастирует с той важностью, которую он имеет. Жизнелюбивый, энергический, неотёсанный юноша, родившийся в кавказской сельской местности на закате советской эпохи, соприкасавшийся с войной, переживший вместе с внезапно (а иной раз и незаконно) разбогатевшими родителями 90-е годы, и получивший доступ к высшему образованию в столице (зачастую благодаря коррупции) – именно он, а не рассказчик, главный герой этой книги, да и, более того, одно из ключевых действующих лиц нашей современности. Трудно представить себе фигуру, менее годную к созданию новой культуры, однако эта миссия, против воли, досталась именно ей – миссия обжить новую социальную и географическую среду – мегаполис, выработать правила принятия решений, самовыражения, этикета, чувствования в десятках и сотнях дотоле незнакомых ситуаций и транслировать их старшим, младшим, соплеменникам на малой родине, менее привилегированным членам своего сообщества.
В свидетельстве, причем изнутри, об аккомодации и творении нового, ходе, неосознанном, с завязанными глазами, в новый мир, состоит антропологическая ценность и новизна этой книги. Сноровка в выстраивании мизансцен, внимание к деталям внешности, умение чутко передать особенности речи, развитое чувство комического, наличествующие у автора, имеют тут не только художественное, но и исследовательское значение: менее острый инструмент бы не подошел. Между ними нет никаких противоречий. Нет его и между фантазийным и реалистическим началами в книге: сама её социальная почва настолько сочна и гротескна, что совершенно их снимает.
Париж, 2015
Эх, помню Зоську!
Иосиф Бродский
НА ГУМЕ
ПЕРВЫЙ КУРС
1
Когда я был еще школьником, родители часто пугали меня историями из лубочных шоу ночного эфира – криминальными историями о коварных драг-дилерах, подсаживающих на наркоту несмышленых московских студентов. Единожды поддавшись, бедолаги оказывались у злодеев на пальце, позволяя высасывать из себя деньги и жизнь, пока, в конце концов, не отъезжали от передоза на ссанном матрасе в каком-нибудь грязном притоне. Воображение рисовало инфернальные сценки в духе Иеронима Босха – главное здание МГУ, ощетинившееся сотнями блестящих игл, унизанных тушками маленьких стенающих наркоманов – как шампуры обуглившимся шашлыком; вокруг, окутывая увенчанный звездой шпиль, угрожающе сгущаются черные грозовые тучи; и даже витающий в воздухе страх перестает быть чем-то эфемерным – он ощущается кожей. Делалось как-то не по себе. Впрочем, став, наконец, студентом, я иной раз убивал целый день в поисках самого захудалого барыги, способного подсадить меня хоть на что-то.
Марихуану я начал курить лет в пятнадцать, еще в экстернате, и курил с тех пор почти ежедневно. Это стало образом жизни и даже стилем – пусть и сомнительным. Померкшим безразличным взглядом смотрел я сквозь проносящихся мимо людей, заморачивающихся на спорте, учебе или работе. Мне было откровенно пачкуна на все это. Ну, того самого пачкуна, что остается на дне унитаза после того, как погадишь.
Зимой 2004 года, кажется в феврале, я впервые попробовал синтетику. Сева Гнус, мальчик-шприц в прикиде от парочки мэйнстримовых итальянских дизайнеров, угостил меня экстази. Это была белая собачка. Точнее не собачка, а так называемый значок – @. На счет экстази у меня были свои предубеждения: я часто слышал, как у кого-то расплавился мозг или остановилось сердце из-за неприятия организмом всего этого химического дерьма. Я стоял перед нелегким выбором и все же решил ворваться в эту тему. «Получи удовольствие или сдохни» – рассудил я, запив колесо минералкой.
Мы с Гнусом учились тогда на первом курсе вновь созданного Факультета мирового господства МГУ, слывшего сборищем избалованных детенышей, способных лишь разбрасываться родительскими деньгами и уже к первой паре наряжаться в вечерние туалеты. Насколько мне известно, с тех пор мало что изменилось.
В ту ночь компанию нам составляли две нарядные курочки из МГИМО – тоже первокурсницы – я познакомился с ними накануне и потерял из вида сразу же, как мы вошли в Инфинити – едва открывшийся и, по бытовавшему мнению, лучший R&B клуб города той зимой. И плевать, что внутри не было ни одного человека старше двадцати, а располагался он в здании кинотеатра на Красной Пресне, в интерьере которого для полного счастья не хватало разве что бильярдных столов – это мало кого смущало. Куда важней было, сколько лэйблов на одежде у посетителей – это было неким социальным мерилом – крупные принты с именами дизайнеров должны были украшать каждую составляющую туалета от трусов до головного убора. И не дай бог никакого ноунэйма или массмаркета! Не стоит забывать: то был разгар эпохи путинского гламура – самое пекло – со стразами, автозагаром, туфлями из меха пони, золотым, розовым – чем угодно, лишь бы чикки пищали.
Впрочем, это было вовсе не ново, еще Гончаров упоминал заносчивый дворянский молодняк, свысока смотревший на тех, «кто не так одет, как они, не носит их имени и звания» и не бывает «у князя N, куда только их пускают». В Инфинити тоже пускали не всех, по крайней мере, в первый сезон – после которого появляться там стало неприлично. Эпические великаны в камуфляжных комбинезонах и закатанных на затылке шапках-пидарках из последних сил сдерживали металлические перегородки, отделявшие обетованную землю клуба от жаждущих войти. Это напоминало сцену эвакуации из голливудского фильма о зомби или инопланетных захватчиках: толпы спасающихся от гибели людей, поддавшись панике, рвутся в стремительно закрывающиеся двери крепости (или парома или космического корабля), олицетворяющего призрачный шанс выжить, в давке затаптывая тех, кто не устоял на ногах. На расстоянии вытянутой руки от всей этой истерии, преисполненный чувством собственной значимости, вальяжно расхаживал фейс-контрольщик с лицом маленького, но важного речного божка. Время от времени подобно спайдермену он выхватывал кого-нибудь из толпы и за руку утаскивал внутрь. Тем временем орды страждущих все прибывали и прибывали. Задние ряды, наседая, выдавливали передние: тех, кто, прорвавшись к загражденью, не сумел войти, толпа выносила назад, отторгая как слабых, и обрекая начинать все сначала. Полифония голосов, не умолкая, звала фэйс-контрольщика – кто по имени, кто «по-братски»; иные требовали позвать Володю, Лену или Ахмеда, призванных каким-то образом «все решить»; те же, кому во входе уже отказали, изрыгали проклятья и грозились выебать в рот.
