– Да, – не без труда согласился Маркус. – В какой-то мере я постоянно отмечаю, как перекликаются наши с вами взгляды, сужденья, образ… жизни даже.

– Надеюсь, вы не находите в этом ничего дурного?..

– Нет, ну, что вы!

– Спасибо, – поблагодарил с поклоном Ротмунд. – Остановите меня, если я затрону вещи, кажущиеся вам неприличными. Я действительно обитаю в замке Ротмунд более четырех сотен лет. И за все это время у меня не было ни жены, ни наложницы в том смысле, как это понимают люди. Я отличаюсь от обычных людей не только обликом и запретами, установленными природой. Боюсь, мне незнакома любовь в человеческом ее эквиваленте – с ее обязательным половым влечением. Люди любят друг друга, чтобы зачинать детей, чтоб черпать удовольствие от интимной близости. Я не нахожу в соитии ни капли эстетического блаженства. Ко мне обращались многие, и смиренно просили, и угрожали. Я нравлюсь многим в Городе, но их влюбленность я принимаю только в виде ухаживаний и бескорыстной заботы. Мне противна животная слепая страсть. Я ее избегаю. Я не наивен; я смею утверждать, что знаю этот мир. Я говорю, что достаточно насмотрелся на людей, их хитрости и уловки. Не одни только женщины и девушки искали моего внимания, надеялись на взаимность. Некоторые мужчины и юные пажи клялись звездами и солнцем, что лучше умрут, чем услышат 'нет'. Однако, все они вынуждены были смирить свои порывы. Я не зря заговорил об этом, – глаза Ротмунда распахнулись и, просвеченные огнем лампы, поймали Маркуса с поличным. Монах вздрогнул, но замаскировать выражение лица не успел. Ульш мягко продолжил, как ни в чем не бывало:

– Я догадывался о многом. Я выбирал нужное время. Мне кажется, я дождался часа. Говорите.

– Целый год я не решался сказать вам это. Я боялся быть осмеянным и непонятым.

– Теперь вы убедились в моей чуткости?..

– Да. Но я смиренно прошу, скажите, на что я могу рассчитывать?

На этот раз Юлиус размышлял долго. Он сидел недвижимо с закрытыми глазами на каменном ложе. Брат Маркус, спрятав лицо в ладони, стоял в углу, боясь шелохнуться, спугнуть мысли гостя.

– Я не дозволю больше того, что дозволю. Можно целовать меня, трогать, но я запрещаю осквернять мое тело.

От сместившейся грани заповедного стало дурно. Маркус сел на прежнее место, обхватив руками голову, стыдясь посмотреть на благодетеля… или палача?..

– Вы хотели услышать мое решение. Что же вы?..

– Простите, я себе самому кажусь грязным существом и аморальным человеком! – взволнованно начал Маркус. – Как могу я проповедовать, будучи не лучше, а много хуже самого последнего преступника?..

– Не спешите обвинять себя, Маркус, – граф говорил, и слова цветами витражей распускались в темной келье – острые и ясные. – Я ничем не лучше вас. Право, мы стóим друг друга. Только вдумайтесь: каждый из нас, не сдерживай его опасение навредить установившемуся порядку, охочь до тела другого. Под маской рассудительности и бездействия я скрываю свою суть: я – зверь, всегда готовый насытить чрево кровью человека.

Лишь отзвучали жестокие, беспощадные по наготе вскрываемых причин, самоосуждения, и маска оказалась снята. Она приоткрыла оскал голодного хищника, не ведающего людской разумности. Но хищник был в узде и вызывал скорее жалость, нежели панический ужас. На секунду Маркусу почудилось, что морщины на белой коже складываются в сеть, неумолимо стягивающую разверстый рот, сшивающую его края, как хирург расправляется с раной. Еще мгновение – и ни тени борьбы, прежний рыцарь Юлиус приветливо и ровно говорил:

– Я не так красив, как может показаться. Моя сила – во взгляде, и только.

Он снял куртку, через голову стащил шелковую рубашку.

– Мне сложно вспомнить, когда последний раз я представал перед кем-либо без одежд.

Маркус опомнился, резко подошел, сжал его худые руки. Граф улыбнулся по привычке одними губами. Привлек к себе. Отстраненно добавил, едва заметно покачиваясь, словно баюкал младенца:

– Тебе должно быть страшно, брат Маркус. Никто не желал бы стать ближе мне. Это опасно.

Обнимать его Маркуса почему-то не тянуло. Смертельная худоба, какой не увидишь даже у нищих и больных, синие узлы и линии вен, пролегающие под кожей – невольно отталкивали. Маркус освободился от невесомых уз, чуть медленнее, чем чтобы дать посчитать свой поступок проявлением пренебрежения.

Граф не удерживал его. Опустился на край каменного ложа, выжидательно подперев ладонью подбородок. Монах сделал вид, что ищет что-то в шкафу. Не издав ни единого возгласа разочарования или гнева, Ротмунд по-солдатски быстро оделся. Когда монах отвлекся от пустых закромов, то увидел невозмутимо ожидающего его графа за столом. Тот кивнул ему, приглашая присесть напротив.

– Я хочу просить ответного 'жеста доброй воли'. Пожертвуйте свою кровь. Будьте моим донором. Я не требую этого. Решите сами, как вам быть. Мне было бы приятно. В целом мире для меня нет больше ничего, что взаправду могло бы осчастливить меня, сблизить нас.

– Боже, Боже, в какую пропасть я сейчас падаю… – еле выдохнул Маркус, силясь уместить душевную боль в огоньке готовой погаснуть лампы. Его озарила спасительная идея: – Скоро рассвет. Если вы повремените немного, до будущей встречи, я обещаю поразмыслить над этим. Договорились?..

***

Маркус все еще сидел за столом, перекидывая пальцами бусины четок. Непроизвольно он дотронулся до белой тряпицы, которой была перевязана ладонь правой руки. Размотал, уставился на сухую стигму на тыльной стороне. Между собой, они с Юлиусом называли ее 'цветком', 'розой' и 'поцелуем возлюбленного'. Юлиус редко ею пользовался, всего лишь раз в год, но она упорно не зарастала и, что удивительно, не гноилась. Улика, за которую Лазарь продал бы душу, знай он ее значение.

Ах, как крепко они с Юлиусом были опутаны секретностью, они двое – прямо тайный орден! Церковь, гниющая изнутри, вобравшая в себя все земные пороки, и власть гражданская, опьяненная золотом, – обе хотели жить, во что бы то ни стало. Жить в роскоши, в лености. Они с радостью бы вступили в сговор, подвернись удобный случай. Когда улеглась незримая битва за Престол в Атру, братия немедленно обратила взор на восток. Ротебуржский приход приглянулся многим, и кто-то ждал, когда появится возможность оттяпать лакомый кусок. Тут собственная распущенность сокрыта, и главное – пристыдить и публично ославить брата своего. А рыцаря Ульша четыре века спасала недоказанность употребления в пищу человеческой крови. Кровь домашней живности, изредка, преступников – неприятно, но терпимо. Общество может это простить и даже поставить в заслугу ('вот, де, у нас в Городе какая диковина…'). Прознают о полюбовном договоре с Маркусом – взвоют до небес первыми те, что полузадушенным шепотом по углам стенает о том, что как это Город позволяет себе содержать чудовище да еще распоряжаться ему налогами?!

Самое паршивое во всей этой истории – это то, что по большому счету, их странные отношения суть никого, кроме них, не касались. Смех смехом, но если бы это был заговор против Торговой Палаты или лично председателя городского Совета, при всплывшей информации, они могли рассчитывать на прощение хотя бы со стороны народа.

Восемь лет назад, в частной беседе, еще совсем молоденький доктор Тома Хехт, помешанный на всем, что связано с вампиризмом и долголетием Ротмунда, заинтересовался раной и, хотя Маркус отказался комментировать ее происхождение, высказал свои умозаключения и оказался прав. С той поры 'тайный орден' включал троих. Естественно, Хехт пообещал, что известное ему не выберется за пределы его дома. Не верить ему не было причин.

Маркус трепетно запеленал 'розу', встал и убрал в чулан бутылку самогона, вышел во двор ополоснуть кружку водой из родника. На небе играла нежными красками утренняя заря. Тишина окутывала Город вместе с туманной дымкой. Роса блестела на листьях сада. Маркус отпил глоток студеной воды, умылся. Кое-кто из Слуг Церкви уже пробудился. Вон заспанный Артебанд потягивается, собрался колоть дрова, печь хлеб. Маркус оставил кружку у родника и, приветливо улыбаясь, зашагал к нему, узнать, как спалось и не нужна ли помощь…