Чьи-то руки уложили его на диван, сделали укол в вену, положили таблетку под язык и Фёдор услышал своё сердце – оно забилось, как пойманная птица.

– Жить будет, сказал тот, чьи были руки. Можем забрать в больницу.

– Документов при нём нет никаких.

– Можем и без документов взять, – Фёдору показалось, что это ангелы совещаются о его транспортировке, но тех уже и след простыл, а эти уже обсуждали с Кузьмичом обилие дождей и надвигающуюся жару.

Всю ночь Фёдор слушал своё сердце. Оно билось. На рассвете он увидел незнакомое женское лицо. Оно смотрело на него через раскрытое окно в его комнате.

– Привет, – сказало женское лицо.

– Привет, – ответил Фёдор.

– Умираешь? Отец сказал.

– Попытался. Не вышло.

– Света.

– Фёдор. Моё новое имя.

– Тебе подходит, – она засмеялась, – извини.

– Ничего. Ты, значит, дочь.

– Да. А почему тебя не забрали в больницу? У тебя ведь, вроде с сердцем проблемы?

– С сердцем проблемы не только у меня.

– Извини. Выглядишь нормально.

– Спасибо.

– Сколько ещё будешь лежать?

– Не знаю. Мы будем общаться через окно?

– Сейчас я принесу тебе чаю, – сказала Света и исчезла. Через некоторое время она появилась с другой стороны с чашкой, – Пей, он с мёдом и некрепкий, раз ты сердечник, – она села рядом на стул. – Когда я пойму, что ты устал – уйду.

– Я устал.

– Я пошла.

– Стой! Я пошутил.

– Мне может стать скучно.

– Я понял.

– Это моя проблема. Быстро становится скучно.

– Да, это проблема.

– Значит, ты ничего не помнишь? – она вдруг просияла, – это очень интересно!

– Тебе интересно, мне – нет.

– Тот, кто теряет – ищет то, что потерял, а когда находит – радуется.

– Я не потерял.

В открытое окно вошли утренние солнечные лучи и бродили по стенам, по поверхности стола, играли в воздухе, освещали части лица и фигуры Светы, её руки, прозрачные серые глаза, скользили по прямым пепельным волосам.

– Если ты поможешь мне, поможешь вспомнить, я на тебе женюсь.

Она засмеялась:

– Почему ты думаешь, что это моя мечта – выйти замуж?

– Не знаю.

– Я не хочу. Это первое. Я некрасивая, а ты – красавчик. Некрасивая девушка и красивый мужчина не сочетаются. Это второе. Потом, я же не товар, чтобы менять меня на память. Это третье. И ещё… я тоже.

– Что тоже?

– Тоже тебя не люблю.

– Женятся не по любви.

– Сейчас вообще редко женятся. Живут просто так.

– Да, животные тоже не регистрируются… Я пошутил. Ты – первая молодая женщина, которую я увидел после своего второго рождения, а потом ещё и воскресения, всё равно, как Адам – Еву. Не называй меня красавчиком.

– Это факт.

– И кто придумал идеал женской или мужской красоты? Для меня красиво одно. Для другого – другое. Нам хочется быть рядом с живым человеком, но живой, значит – опасный. Спасибо за чай.

– На здоровье. Ты поднимайся, если можешь, мы с матерью сейчас будем завтрак готовить.

Фёдор встал, но вставание далось ему с трудом. За одну ночь он ссутулился, ноги ослабели. Вот так приходит старость, – подумал он, и, опираясь на стул, отдышался. Так человек потихоньку теряет всё. Репетиция смерти оторвала его от фанатичного желания вспоминать. Он вышел во двор, присел на стоящую рядом с рукомойником табуретку и затих. Было тепло и солнечно. Он прикрыл глаза и услышал голоса птиц, животных и насекомых, движения воздуха, грохоты листьев, бьющихся друг о друга. К ногам подошла Манька и встала рядом с Фёдором. Она стояла без движения и сострадала ему. Фёдор понял это и положил ей руку на голову:

– Что Манька, спасти меня хочешь?

Манька улыбнулась и сказала:

– Хочу.

За завтраком только и говорили, что о Фёдоре. Что он родился в рубашке, что скорая оказалась как раз рядом, что он сильно всех напугал, что недавно в деревне умер мальчик от сердечного приступа. Даже приезд дочери был приурочен и присовокуплен к последним событиям. Фёдор же отвечал, что за последние дни впервые провёл ночь без суеты, как больной мигренями вместе с болью теряет мысли. Розовый нитроглицерин наготове лежал у него в кармане джинсов. Фёдор готов был жить дальше.

– Ну, пошли, везунчик, буду тебе достопримечательности показывать, – предложила Света.

– Света, а может, рано ему, пусть отлежится, – запричитала Надежда Васильевна.

– Мам, как раз вовремя, мы пошли, – Света подхватила Фёдора под руку – и повела за ворота в утро, которое, как и все остальные утра обещали бесконечную жизнь. Жёлтая Ван Гоговская дорога струилась, обнимая зелёные и пёстрые берега огородов, крыш, заборов, бегущих струек уток и почти неподвижных ярких петухов. За окнами домов вздыхали, горевали, думали о насущном, смотрелись в зеркала, любили, ненавидели, были свидетелями собственного исчезновения. Света вынула из сумки пачку сигарет и закурила.

– Ты что, куришь?

– Курю иногда, но не при родителях. Я сейчас выкурю сигарету, и мы с тобой побежим.

– Куда побежим?

– Просто побежим. Чтобы ты понял, что здоров. Чтобы в себя поверил.

– По-моему, я ещё не могу.

– Проверим. Беру на себя ответственность, если что с тобой случится.

– Хорошо, бежим.

Они побежали, как будто бежали по этой дороге уже много раз по пустынным холмам, по каменистой местности, как когда-то, в запредельной юности своей, и когда-нибудь опять побегут. После бега, сидя в траве и вдыхая запах очередной Светкиной сигареты, он вспомнил отрывок из своей жизни: лето, зелёный городской сквер. Он бежит за девочкой. Она в оранжевом коротком платьице, у неё две косички, она сильно напугана. Он хочет отомстить за то, что случилось раньше. Это было зимой, они играли под фонарями в лесополосе между двумя пятиэтажками. Они играли в войну и бросали друг в друга палки, снежки и кусочки льда. Всё было по-настоящему. Его палки опускались к ней на шапку, оседали на плечах. Её ледышка угодила ему в переносицу. У него пошла носом кровь, и в нём вспыхнула обида и ненависть. Весной он искал её, чтобы отомстить, но она уехала из города и приехала только летом. За несколько месяцев он вырос, и как будто возмужал и окреп. Летом, играя с пацанами в вышибалы, он увидел, как она идёт мимо его дома. Она тоже увидела его, и они побежали. Она нырнула в свой подъезд, он – за ней. Мысленно он уже много раз бил её по носу, и у неё начинала идти кровь, но он сильно вырос, а она не изменилась. В подъезде желание мстить улетучилось. Он хотел ударить, а вместо этого поздоровался и выбежал на улицу.

– Я вспомнил, – сказал он вслух.

– Что? – спросила Света.

– Одно событие из своей жизни.

– Поздравляю.

– Но я не знаю, в каком это было городе, и что это был за двор, что за улица.

– Может, ещё пробежимся?

– Не могу больше.

– Ладно, мы почти пришли, здесь живёт бабушка Зинаида. Она художница. Пишет маслом на досках петухов, кошек, коз, святых, цветы и своих соседей. Ты захочешь забрать все доски вместе с Зинаидой, но она продаётся, не покупается, да и нет таких денег, чтобы купить хоть один её шедевр.

Зинаида сидела на лавочке рядом с собственным крыльцом нога на ногу и курила. Она оказалась маленькой сухой старушкой в светлом фартуке, перемазанном масляной краской. Одна кисть руки держала сигарету, другая – тёмным островом лежала на светлых одеждах. На голове – косынка. Загорелое, испещрённое морщинами лицо, украшали массивный нос и светлые лучистые глаза. Глаза были даны Зинаиде для согрева ближних. В этот дневной час она согревала кошку и трёх подросших котят, резвящихся у её ног. Завидев Свету и Фёдора, она разулыбалась так, как будто к ней спустились ангелы. Не выпуская из редких зубов сигарету, она полезла обниматься:

– Деточки мои! Радость-то какая!

Усадив гостей на лавку, она подбоченилась, выпрямилась, и так же, с сигаретой во рту, продолжала:

– Иисуса написала! Батюшка не благословил меня Иисуса писать. Курю я…. А я написала не спросясь, уж больно хотелось!