– Не распивайте, гражданин,– негромко, но сурово изрёк один из них.
– Хорошо, не буду, – пробормотал я ошалело. – С наступающим вас, ребята!
Они кивнули, и пошли себе мимо. Я стоял, ошарашенный, потягивая сигаретку, и вдруг вспомнил, как запойный чиновник Мармеладов у Достоевского трагически вопрошал: «…Знаете ли вы, господа, что значит, когда некуда идти»?! И я подумал ёрнически: «Неизвестно, что лучше. Когда некуда идти, или, когда есть куда идти – но тебя там не ждёт, ни одна живая душа! Идти туда, где всё чужое, и полная безысходность»! Оглянувшись по сторонам, я украдкой проглотил оставшийся коньяк, и понуро поплёлся домой, утешая себя только тем, что праздник и у меня, всё же будет.
Сама новогодняя ночь вышла смазанной, в тумане алкогольных паров, мрачном сидении перед экраном древнего чёрно-белого телевизора, который показывал плохо, но «Старые песни о главном», пока я ещё окончательно не опьянел – досмотрел до конца. Я даже подпевал телевизору, бессвязно разговаривал сам с собой, вылетал на балкон – смотреть, как запускают редкие салюты, и покурить. Спать не хотелось, но и заняться тоже было нечем. Сверху и снизу доносились ликующие, бодрые голоса соседей, шумно отмечавших праздник, которые, со временем, становились всё пьянее, потом где-то заскандалили. Визгливо, безумно… А затем – дом начал потихоньку погружаться в тишину. Праздник умирал… Я выключил надоевший телевизор, подошёл к окну, долго стоял, упершись лбом в холодное стекло, тупо смотрел в слепые глазницы окон домов на противоположной стороне улицы, бормоча стихи запрещённого в СССР поэта Бродского: «Самолёт летит на Вест…», пока тяжкая, пьяная сонливость не начала одолевать меня. Повалившись на постель, я уснул – как ухнул в бездонную яму. Оторвали меня от пьяного забытья чьи-то маленькие, но цепкие мохнатые лапки, сдавившие кадык… Я вздрогнул от дикого, неописуемого страха, моментально овладевшего мной, парализовавшего всё тело – и открыл глаза. На моей груди сидел небольшой, мохнатый, дымчатого цвета, зверёк. С человеческой скалящейся круглой харей, кошачьими усами и горящими бесовскими красными глазами.
– Ах – ха – ха, Сашка, дурр – р – р – ррак! Допился! – пронзительным хриплым фальцетом заверещал он, весело глядя мне прямо в лицо.
– Отче наш, ижеи еси на небеси… – через силу прохрипел я, и добавил, – к худу ли, к добру ли? – помня рассказы моей бабушки о подобных случаях.
–К добрррру! – попугайским резким картавым голосом прокаркал бесёнок и, прыгнув к балконной двери, растворился.
Потрясённый случившимся, весь в поту, трясясь, словно от озноба, хотя меня и бросило в жар, я налил водки, почти полный фужер, выпил залпом – не ощущая ни вкуса, ни запаха. Потом меня охватила невероятная расслабленность, и я уснул крепко и безмятежно, как не спал уже давно.
Утром я встал довольно поздно. Весь больной и разбитый. За ночь погода поменялась. После тихого, пасмурного последнего дня старого года – светило неяркое солнце, дул пронзительный северо-западный ветер, и сильно подморозило. В соседних квартирах помаленьку зарождалась вялая послепраздничная жизнь, судя по слабым звукам, раздающимся то тут, то там… Голова у меня болела, от намешанного ночью всякого пития, а желудок сводило от голода. Я ведь, почти не закусывал. Но у меня было всё – и чем поправить самочувствие, и чем набить живот! В меру выпив, хорошо позавтракав, я вдруг решил пройтись по городу, затаившемуся, после новогодней вакханалии. Сидеть одному в пустой квартире, с то ли домовым, то ли чертёнком – совсем не хотелось. А пойти в гости, как это мы с женой и сыном делали раньше, когда все офицерские семьи жили одной большой семьёй – было не к кому. И я отправился бесцельно бродить.
На безлюдных улицах резкий ветер сразу проник под одежду, и прошёлся по всем костям, глаза заслезились. Что-то возмущённо бормоча, тут и там по ледяной корке, покрывшей за ночь, ещё вчера вечером рыхлый снег, перемещались пустые корпуса от салютов и фейерверков, сделанные из плотного картона, и гонимые ветром. Томно позвякивая, покатывались кое-где порожние бутылки, редкие прохожие – торопливой рысцой спешили укрыться от холода, автобусов видно не было. Но какая-то неясная сила тянула меня ходить по этим, продуваемым стужей и обледенелым улицам, подставлять лицо морозному воздуху. Лихая злость на всё разом: моё одиночество, неустроенность, неясность того, что будет дальше, и какой-то дурацкий кураж от того, что в кармане у меня лежала небольшая пачка денег – овладели мной. Я упрямо топал под порывами жгучего ветра, не имея совершенно никакой цели, поворачивая, куда глаза глядят, и бормотал, словно помешанный: «Нет уж, я ещё окончательно не стёрт… Я ещё трепыхаюсь! Я не собираюсь сдаваться»! – а на ресницах замерзали слёзы. То ли от ветра, то ли от того, что никто меня не ждёт. Намёрзнувшись вдоволь, я с наслаждением вернулся в жилище, где обитаю. Пусть неуютное, чужое, но тёплое. Ёлочка-сосенка всё ещё издавала тончайший лесной запах. У соседей за стеной справа – возобновилось бурное празднование, после недолгого перерыва… Я поставил разогреваться чайник, выпил полфужера «Metaxa», что бы согреться окончательно и, уставившись в окно в кухне, глядя вдаль, где за городом разлеглись заснеженные поля, и чернели голыми стволами заметённые снегом леса, вдруг решил: «На Рождество я поеду к родителям и брату, в свой родной городок»! И на душе сразу стало свободнее и светлее, будто выпорхнула она из неведомой клетки… Но тут же вспомнилось из детства: по весне мы с братом в саду выпускали птичек, зимовавших у нас дома. Как они весело выпархивали на волю, а потом, отвыкшие летать, садились на ближайшую ветку дерева, и сидели неподвижно, беспомощно и растерянно крутя головками по сторонам…
Я никуда не поехал. Второго января ко мне, с выпивкой и закуской, пришли с утра оба Серёги, и стали уговаривать поторговать до пятого января, пообещав заплатить по две тысячи за каждую проданную кассету. Торговать, правда, особо было нечем, но выручку, хоть какую-то, взять было можно… Тем временем, они бы усердно тиражировали копии к субботнему Центральному рынку, который приходился на шестое января. Потом бы – я отвёз их на рынок, а сам постоял на нашем местном, тоже продавая кое-что. Таков был их план. И я согласился. К тому же – они меня уверяли, после праздничных дней – торговля резко упадёт. Так оно всё и вышло. После праздников я только исполнял свои обязанности дворника, деньги поразительно быстро заканчивались. Мой напарник Вовка – тоже пропился изрядно. Он ходил дня два хмурый и неразговорчивый, что-то обдумывая сосредоточенно и скрупулёзно. На третий день он сообщил мне:
– Саня, без денег – труба!
– Согласен, – ответил я ему, хотя кое-какие деньжата у меня ещё оставались, и я, даже, покупал своему другу курево.
– Саня, – таинственно просипел Вовка, зыркая глазами по сторонам, – на дело идти надо! Я тут карасей погонял – всё должно быть «чики»!..
– Каких « карасей»? – не понял я. – И, на какое дело? Банк грабить?
Наверное, я так тупо уставился на него, что мой напарник хрипло хохотнул и пояснил:
– Это по «фене»… Ладно, слушай – расклад такой. Завод наш «Электрон» загнулся. Его на металл режут. А сколько там можно взять меди, алюминия, даже технического серебра?! Если знать, где брать… А я – знаю! Я на «Электроне» восемь лет, после «зоны», карщиком отработал! Весь его объездил! Все участки… – глаза у Вовки вдруг загорелись, он так возбудился, что забыл про окурок между пальцами и тот, истлев, обжёг ему кожу.
«Электрон» располагался прямо через дорогу, с северо-западного конца рынка. Три четверти рыночных торговцев – были выходцами оттуда. Ещё совсем недавно, гордый, славный и богатый завод – теперь представлял собой жалкое, удручающе – тоскливое зрелище, словно труп некогда величественного государя. Взирая на улицы выбитыми окнами просторных цехов, вырастив на мягкой кровле корпусов кустарник и траву, с обвалившимся местами, забором, он походил на наше новое государство – запущенное и бесхозное… Среди его многочисленных бывших работников – распространялись упорные слухи о том, что завод вот-вот купят неведомые иностранцы, и всё опять вернётся: работа, перспективы, прежняя замечательная жизнь. Но завод никто не покупал, и он окончательно погиб. То, что предлагал мне Вовка, называлось банально: кража. Но разве не обворовали нас всех с ваучерами? И, с какой стати, я теперь должен быть порядочен по отношению к государству, если оно оказалось ко мне непорядочным?
