солнечными батареями чуть качая.
Перегорали лампы, текла вода,
зимой забивали щели оконниц ватой,
коротила проводка, оборванные провода
шипели ужами двухсот-двадцами-двух ватно.
Не с кем было оставить детей, так вели сюда,
дети тайно бродили по сумрачным коридорам,
гендиректор с очками, слоистыми как слюда
мохноброво глядел удивлённо-немым кондором
и кивал головой на слова суетящегося членкора.
Не работал никто, но контора жила сама.
Через щели, забитые ватой, сквозило время.
За немытым окном кисельно густел туман,
извивались в горшках толстолиственные растенья
и мохнато росли, питаясь не столько тем,
чем положено – то есть, водой и лучами, – сколько
общаньями будущего, свисающими со стен.
И росли на такой диете довольно бойко.
Уходили в архив отчёт, копилась пыль
(я напомню забывшим, что пыль была межпланетной)
Институт – многотомный траспортник – сонно плыл
сквозь пространство как по пустыне – ковчег завета.
И качался походкой несущих его людей.
Послы
I
Дрёма и сон – не одно и то же:
сумрачный лес, наводящий ужас,
старый колдун с обугленной веткой,
скачущий в дыме; слеза по коже
сморщенной хуже гриба, и стужа,
слышная в каждом порыве ветра.
Полупроснувшийся, полууснувший,
мыслящий медленно, длинно, вязко,
сбитый в колтун, обнищавший разум:
щёлкни на плёнку такие души —
кадр, подёрнут рябою ряской,
будто отказывает безотказный
душеснимательный аппарат.
На языческой Каме, дремучей Каме
московский писарь, какой бы ни был
(плюгавый мужик с худыми руками,
плешью на темени, носом сбитым)
всё равно свидетельствует собою
весь свет пробуждения христианский.
II
На обочине, среди мусора пианино брошено.
Лак растрескался, зубы выбиты, зубы-клавиши, жилы скручены,
струны лопнули. Было целое – разве было хорошее?
Гроб со струнами, с молоточками. А играл ли кто? Необучены.
Может, тётка в давнишней юности
развлекала соседей гаммами;
из гостей кто-то спьяну сунулся
и исполнил романс чувствительный, называя всех женщин дамами,
(представлял себя офицером
с эполетами и усами)…
Нет, когда оно было целым,
оно было таким же самым.
Но среди бытового мусора,
перед самой последней смертью,
означает собою музыку —
все симфонии и концерты.
III
Так посланник большой державы
где-нибудь на далёком острове
проклинает дикарские нравы,
напивается пьяным в доску и
означает, валяясь в луже
все военно-морские силы
дым от пороха, звон оружия
от прибытия до могилы.
Охота
I
В арктическом море, в чернилах по грудь пароход,
как крупная белая рыба с тяжёлым подбрюшьем,
идёт, завихряя пространство симфонией нот
Чайковского. Пасмурно. Ветер боится нарушить
взаиморазмерность, не знавшую этих широт.
Динамики запись транслируют над пустырём,
идущим волнами, как шерстью курчавой – овчина.
Движения нет. Ах, не айсбергом – монастырём
корабль воздвигся, и с палубы смотрят мужчины:
кто вниз – на барашки, кто вдаль – на седой окоём.
Единственный цвет – это вымпел на мачте. Пейзаж
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
