Вечером 7 февраля 1944 года поезд прибыл в Рязань. Наш вагон отцепили, отвели на дальний запасный путь, и вскоре раздалась команда "на выход". Процедура была той же: выйдя из вагона, надо было сесть на заснеженную землю и не шевелиться. По списку нас передали новому конвою, мы построились в колонну и, окруженные солдатами с собаками, зашагали. Прошли по полю полтора-два километра и оказались перед высокой оградой, опутанной колючей проволокой. Это был Центральный проверочный лагерь СМЕРШа. Нас провели в приемное помещение. Здесь прошла перекличка. На вопрос о воинском звании я ответил: сержант. Мы расположились на нарах, на голых досках, прижались друг к другу, чтобы согреться. Я забылся тяжелым сном.

* * *

Состав проверяемых был разнообразен: вышедшие из окружения (особо подозреваемые), бежавшие и освобожденные из плена, работавшие при немцах на оккупированной территории на каких-нибудь должностях. Офицеры и солдаты содержались вместе. Нас, прибывших из Северной Африки, народная молва окрестила "африканцами".

На следующее же утро я, единственный из всех прибывших, был вызван к следователю. Постучавшись, с волнением переступил порог. За столом сидел старший лейтенант, человек лет сорока пяти. Он предложил мне сесть. Табурет стоял в двух метрах от его стола. Сначала я ответил на общие вопросы фамилия, имя, отчество, возраст, образование и так далее. Затем мне было задано два вопроса.

Первый: как это так, я, старший лейтенант, выдаю себя за сержанта. Вопрос резонный: ответственность офицеров была на порядок выше ответственности рядового и младшего командного состава. Я дал подробное объяснение, как было дело.

Второй вопрос: как же мне, еврею, удалось остаться живым в фашистском плену? Я ответил, что меня нельзя считать евреем: моя мать русская, у моего отца мать тоже была русская, меня крестили, обряду обрезания я не подвергался. "В плену я был под фамилией матери - Пейко, - продолжил я. Внешность у меня не еврейская, посмотрите на меня - и вы убедитесь в этом". Следователь внимательно посмотрел на меня, чуть призадумался и сказал, что я могу идти. В процессе всего дальнейшего следствия он к этому вопросу не возвращался.

Первый месяц допросы проводились ежедневно, кроме воскресений. Интерес следствия был сосредоточен на трех вопросах: при каких обстоятельствах попал в плен; что делал в плену; не завербован ли союзнической разведкой. Последнее относилось именно к нам, "африканцам", и было, пожалуй, главным для следствия.

Я рассказал обо всем, что со мной было, за исключением того, что около месяца носил немецкую форму. Это произошло, как известно читателю, случайно, совершенно для меня неожиданно, и я воспользовался этой случайностью, обманул немцев, что избавило меня от возвращения в лагерь для военнопленных и помогло, в конечном счете, вернуться на родину. Но я понимал, что мне не поверят. Не рассказал я также о том, что французы предлагали мне вступить в иностранный легион, а английский полковник советовал не возвращаться в Советский Союз, то есть, по существу, предлагал вступить в английские вооруженные силы. Совесть моя была чиста, но рассказ об этом основательно осложнил бы мое положение, и без того сложное.

Обстоятельства сдачи в плен не вызвали подозрений, трагедия Вяземского окружения была хорошо известна, и следователь интересовался лишь некоторыми подробностями. Позднее он сам рассказал мне о просчетах нашего командования и нашей разведки, приведших к этому крупнейшему поражению Красной Армии.

Расследование пребывания в плену, в основном, сосредоточилось на моих показаниях о работе при штабе зенитного полка. Следователь остановился на версии, что я был зачислен в немецкую армию: носил немецкую форму и даже получил оружие. Он приложил много усилий, чтобы добиться от меня признания в этом. Своими вопросами старался меня запутать, поймать на противоречиях, вынудить проговориться. Но чего не было - того не было. Даже перейдя к другим вопросам, он не раз возвращался к тому же, очевидно рассчитывая, что внезапность поможет поймать меня. Улик у него не было, но подозрения сохранились.

Следующий этап следствия - не завербован ли я разведкой союзников. Должен сказать, что я был ошеломлен такой постановкой вопроса и не сразу понял ее серьезность. Мне было предложено подробно рассказать о всех моих встречах и контактах после бегства из плена, на пути в Советский Союз. Большое внимание было уделено фотографиям, которые я привез. Особое подозрение возбудил художник: не сотрудник ли это английской или французской разведки? Много вопросов вызвала полученная мною боевая характеристика, особенное подозрение вызвал перевод ее на русский. Кто сделал перевод? В каких целях? Следователь заподозрил, что все это инсценировано завербовавшей меня разведкой. Он в прямой форме предложил мне признаться, какое задание я получил. "Мы все равно узнаем о ваших связях, будет лучше, если вы сами обо всем расскажете", - сказал он. Но улик и здесь не было.

Отсутствие улик при сохранившихся подозрениях - думаю, этим заканчивалось большинство допросов. Это не мешало следствию выносить обвинительные заключения и передавать дела в суд. СМЕРШ применял и другую тактику - выжидание: не появятся ли со временем необходимые улики? Может быть, их принесет ответ на разосланные по местам запросы; может быть, они будут обнаружены в показаниях других проверяемых, источники ожидаемой информации могут быть самыми разнообразными. И СМЕРШ выжидал, подозреваемых продолжали держать в зоне, и это могло длиться годами.

К весне допросы окончились, но к каким выводам пришло следствие, мне было неизвестно. На мои вопросы следователь отвечал: "Чего вы беспокоитесь? Ждите!" В таком положении находились все "африканцы".

Прошло полтора-два месяца. И вдруг однажды, поздно вечером, дежурный по зоне офицер зашел к нам в барак и сказал, что меня вызывает начальник лагеря. Я встревожился. Вышел за зону, поднялся на второй этаж административного корпуса и, постучавшись, с волнением вошел в большой кабинет. За столом сидел начальник Центрального проверочного лагеря СМЕРШа полковник Белов. Перед ним лежала папка - очевидно, мое дело. Он предложил мне сесть и задал несколько вопросов:

- Что за недоразумение было с вашим воинским званием?

- В каких боевых действиях партизанского отряда участвовали, были ли потери?

- Кто эти люди на ваших фотографиях?

Я стал отвечать, полковник дополнительно интересовался некоторыми подробностями. На столе стоял включенный радиоприемник, звук был приглушен, но я уловил, что передают оперу "Евгений Онегин". И вдруг полковник говорит: "Помолчим немного", - усиливает звук, и мы слушаем с ним арию Ленского. "Куда, куда вы удалились"... Скажу откровенно - слезы навернулись у меня на глаза. Ария закончилась, звук был снова приглушен, и допрос продолжался. Выслушав все мои объяснения, полковник полистал мое дело, призадумался и сказал: "Фридман, мы верим вам, но имейте в виду, если выяснится, что вы говорили нам неправду, пеняйте на себя - ваша жизнь будет испорчена. Можете идти".

Я вышел глубоко взволнованный. Из его слов можно было заключить, что следствие по моему делу закончено и никаких обвинений мне не предъявляется. Появилась надежда на освобождение. Но время шло, а мое положение не менялось.

В начале июня нас перевели в Рязань, в рабочий лагерь при заводе сельскохозяйственного машиностроения.

Офицеры, прошедшие следствие и не получившие срока, то есть повинные только в том, что были в плену, по окончании проверки направлялись на фронт в штрафные батальоны. Пленные, работавшие в немецких лагерях переводчиками, автоматически получали 10 лет. Был такой случай: на проверку прибыла группа освобожденных нашими войсками из плена; среди них был переводчик, работавший в том лагере, где они содержались; прибывшие дали о нем хороший отзыв - проявлял заботу о пленных, некоторым спас жизнь. Люди просили за него, но СМЕРШ не отступил от инструкции.

Отмечу характерную черту проводимых СМЕРШем дознаний: особое подозрение вызывали бежавшие из плена, благополучно вышедшие из критических ситуаций. Следствие прежде всего подозревало, что все это инсценировка, что они завербованы вражеской разведкой.