оставляя нас без трех евро, в тени вопроса,

что же делать с Адамом Смитом, с законом спроса,

и каким же макаром означенный далай-лама

выживает в капитализме с горою хлама…

…Вот и улица. Воздух целебен. За вдохом выдох.

Появляются мысли о собственных неликвидах

в голове… И решаешь оставить как есть, в беспорядке милом…

Кто их знает… Вдруг кто-то зайдет? За мылом?

…Мрамора столько, что ты цепенеешь вдруг,

рядом с японцами, в центре одной из пьяцц,

думая о миллионах голов и рук,

строивших этот город в дожди, в жару,

в войны и эпидемии… Ты, паяц,

не отесавший и камня за столько лет,

не завершивший даже простой чертеж,

и не сжимавший в складках плаща стилет,

просто явился, просто купил билет.

Просто стоишь и смотришь. Чего-то ждешь.

Ангела? Озарения? Ночи? Дня?

Это не город, это прорыв плотин,

пляска святого Неронового огня,

жаркие бедра кудрявых шальных латин,

перерожденные в мрамор и травертин…

Смерть победима. Истлели века назад

кости, но их фонтаны полны монет,

музыка льется, заката лучи скользят,

гладят скульптурный и каменно-крепкий зад,

кто-то читает Тассо… И смерти нет.

«…Смерть – это всегда вторая

Флоренция с архитектурой рая».

Иосиф Бродский

В августе это уже не улица, но река,

чье течение переменчиво и капризно.

И брусчатка натерта до блеска, а это признак

того, что река течет в данном русле уже века.

Очень просто напиться Флоренцией до положения риз, но

на виа пор Санта Мария не упадешь, ибо нет островка.

Воды этой реки состоят из нашествия в полный рост

разномастных людей в одиночку, и группами, и попарно.

То есть, братия шумно и весело пересекает Арно,

непрерывным потоком вливаясь на Старый мост…

(Если для вас пересеченье реки рекой – это пошло и высокопарно,

значит, ваш взгляд на поэзию и Флоренцию слишком прост).

Временами людская река мелеет. Где-нибудь в ноябре

на брегах проявляются здания. В полночь на виа деи

Терме семенит, говорят, тряся остатком седой кудели,

беспокойный призрак Иосифа… Сущий бред,

но таков этот город, где гении и злодеи

вместе с архитектурою составляют немыслимое амбре…

…И с учетом того, что жизнь предлагает нам

подлинников все меньше, все больше фикций…

Тем ценнее становится третий этаж Уффици…

Если просто глядеть из углового, западного окна,

видом оным, как было замечено, очень легко упиться

и поверить, что мир совершенен в любые и всякие времена…

…Рим в передозе может надоесть.

Дома в один сливаются, и статуй

не счесть за нескончаемой толпой.

Да, всякой твари нужен водопой,

двуногой и бесхвостой ли, хвостатой…

Верблюду даже тоже надо есть.

И вот он я, нежданной тени рад,

горящий взор, неровная щетина,

свинец усталых плеч под рюкзаком,

нарушив свой неписаный закон,

присел на Ларго Торре Арджентина,

на первой из пустующих веранд.

День близился к закату. Пестрый шквал

туристских толп редел. И я, скиталец,

тупым ножом пытался резать стейк.

Покойный бык был, видимо, из тех,

что помнят Муссолини… И китаец

напротив мне приветливо кивал

из сувенирной лавки. Вечный зов

авантюриста подавляет голод.

Так, чаевые искренне зажав

(к такому мясу – не точить ножа?),

но не зажав скабрезного глагола,

спустя минуту и без тормозов

я торговался с лавочником, как

видавший виды тертый левантиец,

за всякую поделочную чушь.

Я сувенирным лихорадкам чужд,

но, как всегда, коллеги спохватились —

тому магнит, другому ангелка…

Шел разговор неспешно. На глазах,

как первый снег, подтаивали цены.

Был вскоре найден некий компромисс.

Я рассчитался с молчаливой мисс,

кассиршей и свидетельницей сцены,

и, бросив споро на спину рюкзак,

пробормотав, мол, thanks, it was good deal,

пошел по людной улице, витая

в прекрасной чуши римской суеты,

где столько икр и грудей литых…

Но сын континентального Китая

никак из головы не выходил.

По всем законам самых пошлых пьес,

уже почти дойдя до сердца гетто,

я, говоря на сленге, доволок,

что весь наш с этим парнем диалог

прошел на итальянском… С края света

товарищ, а вот si же вместо yes…

И, пробурчав в сердцах: «Япона мать!»,

я тут же вспомнил об одном народе,

который братским мнил себя века

другому… Но в вопросах языка,

хоть и смышленый, и незлобный вроде,

отказывался напрочь понимать…

Что ж, братство проверяется в бою.

Все ясно на Днепре, на Селигере,

все правы, святы, истовы и злы,

и предпочли мечом рубить узлы…

Китаец знает мову Алигьери,

а в драке знать не надо и свою…

Ротонда жарким летом горяча,

и, как ни будь величественно-гулким

творение патрона Антиноя,

по улочке Роландова меча,

что трудно величать и переулком,

бежишь от впечатлений и от зноя,

довольно вяло ноги волоча.

О тень! Благословенна будь в веках,

прославлена во землях и языцех…

Но даже тень тут факелом познанья

горит в умелых, знающих руках.

Ведь прямо здесь и предпочел вонзиться

Роландов меч, честь галльская и знамя,

дабы врагов оставить в дураках,

в скалу, чей мрамор или травертин

похож собой на скальную породу,

как сонм эзотерических легенд

похож на правду… Мы же освятим

любую щель, всему напишем оду,

поскольку всякий ушлый инсургент

герой, и вклад его необратим

в иную историческую даль…

Но в Риме долго не стоишь на месте,

пусть даже очень интересен вид.

Тем более, что больше Дюрандаль

не значится нигде. Ни славной мести,

ни эпоса побед. И удивит —

да, нам позубоскалить только дай —

что меч назвали именем девицы,

хотя в наш век сему нельзя дивиться,

и, сколь словесных молний ни мечи,

но… Притупились галльские мечи.

Август в городе Августа. Полдень исчерпан до дна.

Удлиняются тени, и Тибр лениво донельзя

зеленеет под старым мостом. Выпить, что ли, вина

у глазастой Лючии в проулке за пьяццей Фарнезе…

Что осталось потомкам? Не войны, интриги и яд.

Пантеоном творцов стал большой человеческий улей.

И столетние пинии, им салютуя, стоят,

будто преторианцы в безмолвном своем карауле.

На притихшую площадь глядишь, как в оконный проем,

где пейзаж вековой проступает на камне нагретом.

Ты за столиком с городом Вечным вдвоем…

Телевизор молчит. И спасибо Лючии на этом.

Это город бывалый, он к разному люду привык,