«Да кому, какое дело, куда выходят окна издательства «Z»?! – в который раз взрывается Пётр Анисимович. – Вера, Вера! – снова говорит в трубку, которую так до сих пор и держит Пётр Анисимович около уха, Пётр Анисимович. – «Вера, скажите, кто принёс мне эту рукопись?»

– Рукопись? – заинтересованно говорит Бимов.

– Может наше расследование имеет какое-нибудь отношение к Вашей рукописи? – хитрит Бомов.

– … – привстал Бим.

– … – привстал Бом.

– Может, Ваша рукопись имеет какое-нибудь отношение к нашему расследованию? – уточняет Бимов.

– Думаю, рукопись ни при чём! – говорит Пётр Анисимович и прикрывает ладошкой лежащую на столе рукопись.

– Думаю, Вы думаете неправильно, – возражает еврей из своего угла. – Я за свою жизнь прочитал много рукописей. Я знал многие рукописи, написанные и рукой святого апостола, и клешнёй отпетого злодея. И могу Вас уверить, что рукописи (часто даже), дают материал и идеи справедливому и пусть даже несправедливому расследованию, следствию. И разве сможет кто, например, читая Книгу, усомниться в праведности и правдивости вдохновлёных богом авторов или, если вам нравится по-другому: не сделает вывода, что авторы, писавшие эту рукопись – праведны, правдивы и вдохновлены?

– Я тоже так думаю, – снова хитрит, обращаясь будто бы к еврею в шляпе и проявляя вдруг неожиданную, недюжинную и прыткую эрудицию, младший Бомов. – Я имею в виду Вашего пророка, титана, гения, полубога, царя, вождя, кротчайшего из всех людей на земле – рабейну, Моше рабейну, Моисея. Ах, Гендель, Шуберт, Шёнберг, Берлин, Вейнберг, Гаст и Рубинштейн, Пинтуриккьо, Синьорелли, Бернардино, Рафаэль! – и, чтоб уже окончательно переманить на свою сторону глазливых болельщиков, коллега Бомов добавляет с напором, свойственным победителю:

Мраморный Моисей

Высотой в пять локтей! –

Микеланжело ди Лодовико Буонароти Симони!..

…но… тот же Моисей… кротчайший, извините, велел убить брата своего, друга своего, ближнего своего, велел своим военачальникам, тысяченачальникам и столоначальникам убивать женщин и детей и приказывал их… – хотел уже про пророка ещё что-то сказать нехорошее перебитый евреем из угла… но был перебит евреем из-за угла… но евреем из-за угла был перебит…

– Но! – перебивает его еврей из угла. – Мы, – и еврей обводит круглыми руками Мир, – не говорим сейчас о благовидном или неблаговидном частном поступке, мы говорим о великих результатах Поступка, которые преобразуют (жест объемлющих рук) Мир…

– А я, – перебивает, в свою очередь, Бомов, – а я напротив, не говорю о следствиях, в которых расследуются мировые катаклизмы, а о следствии, хоть бы и уголовном… – тут младший лейтенант, младший сотрудник молниеносно косится на Петра Анисимовича и, когда оказывается пойманным Петра Анисовича глазом, кокетливо и намекающе улыбается ему и, как кажется главному редактору, даже подмигивает, – …да! такова жизнь – уголовном! – продолжает подмигнувший. – И здесь Ваша рукопись (обращаясь к Петру Анисимовичу) как и Ваша трагедия (к еврею в углу), описанная Вашим Пророком, могут ох как помочь разобраться и найти убийцу… Тогда благовидности и неблаговидности, подсмотренные пытающим или пытливым, если хотите, глазом добросовестного мастера, приведут прямо к неблаговидному преступлению или преступнику, если вам нравится – по– другому: приведут неблаговидного преступника прямо на скамью осуждения и отчуждения!

Петру Анисимовичу стало страшно. Он ещё крепче прижал к себе портфель. Конечно, его поразило так развязно и без придания конкретного смысла сказанное слово «отчуждения»…

«Слово отчуждено, обособлено и отделено от существа Божия»²⁰, – произнесло бы марево в римской тунике и тоге, соткавшись от того, что Петру Анисимовичу стало страшно, ибо как раз слово «отчуждение» понимал он исключительно как свою судьбу и непохожесть свою… но по проспекту туда и сюда, прямо под ногами, перед глазами, поперёк, из подворотни в подворотню, из подъезда в подъезд, из угла в угол, из-за угла за угол, за афишную тумбу, зашмыгали чёрные и квадратные, как тени, мысли, мысли, как тени. Пётр Анисимович выхватил одну глазами и тут же подумал: «Запутать след!», – вторую: «Навести на ложный след», – вредное влияние уголовного репортёрства, которым занимался Крип в то время, когда его жизнь шла по чёрным точкам, сливающимся в одну невыносимую чёрную линию (полосу) – там (в уголовном репортёрстве) такая метафора как нож в шоколадном масле. Ах, эта дворничья метафора: «Замести следы».

Ах, да – это автомобиль, карета скорой милицейской помощи. Галстук наружу. Побеседовать с милиционерами из скорой помощи (может, отсекут) и… поразмахивать свободной рукой и рукой с портфелем – так чтоб этим всем казалось, что встретились хорошие знакомые, добрые друзья его, милиционеры!

– Вот так, дорогие! – и Пётр Анисимович, прямо распался юродивейшим реверансом всем этим, всем наблюдателям, соглядателям, шпионам и сыщикам, Бимам, Бомам, Бимовым и Бомовым, Бедуиновым, и отдельно Иисусу из Назарета, и Матфею-апостолу, и ветхому Захарии, Иуде же, конечно, и… теряющийся в засушенных стрекозиных крыльях ряд… и Вадим, и бильд-редактор Юленька Крепсова – бесконечный ряд… все те, которые встают передо мной и вокруг меня и сливают в меня нечистоты, и валят всё со своих плеч на мои, все мириады отработанных моментов, всю тьму неподчиняющихся правовой сфере рефлексов… Лодовико Буонаротти Симони…

…но надо было дальше.

Дальше Пётр Анисимович не бежал, но вместе с проспектом направо повернул, а, повернув, повернувшись (значит – оглянувшись) раз, другой, понял, что никакие его «добрые друзья и знакомые» не помогли, не отсекли (те вполне могли откупиться), что по обеим сторонам повернувшего проспекта стлались по стенам, по мостовой и замирали, когда приходилось замирать, и вдавливались и в стену, и в мостовую, если надо было, если надо было вдавливаться, теньки (теньки – это маленькие тени). И тогда всходило: «Запутать след!», «Навести на ложный след!» и такое подобное, будто соглядатаев можно навести и запутать. Смешно.

Пётр Анисимович резко и повернулся (оглянулся – значит), и остановился одновременно. Созрел некоторый план, а для этого надо было идти в противоположном направлении. И Пётр Анисимович пошёл. Когда, и как только, он проходил мимо, скажем, обёрнувшейся вокруг фонарного столба тени (зелёной чешуйчатой русалки), та, разобёртываясь, соскальзывала со столба и скользила вслед. Петр Анисимович ещё раз резко остановился, и тени снова зашхерились в шхерах, и Пётр Анисимович подошёл к одной из них на белой стене, хотел пощупать, определить на ощупь и ощуть какое-нибудь свойство: твёрдое, мягкое, рассыпчатое, мокрое, липкое, тёплое или холодное?.. Ни тёплое, ни холодное… стена как стена, только стенью. А стень выпрямилась вдруг и подала руку, предлагая вступить к ней в плоскость стены. Пётр Анисимович принял приглашение и вступил, желая прекратить всё это – раз и сейчас навсегда. Но не тут-то было! Горячились и кривлялись, и принимали позы за столом, во всю стену, обвинители, заседатели, адвокаты и судьи в сандалях (сандалиях). Ноги в сандалях на самом первом плане – чистые, утёртые полотенцем – были хорошо видны, прямо лезли в глаза, хотя понятно было, что художник пытался затушевать их и сделать в глаза не лезущими, потому что они были похожи на копытца, копыта парнокопытного(ных), или сатиров, или силенов, может быть, или других фавнов и панов. Сверху за столом – уже апостол, а снизу под столом – ещё сатир. Все возмущены, размахивают руками, ещё хуже, чем в кабинете.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».