И все-таки, пожалуй, то, что последние Твои работы стали - как бы это выразиться? - спокойнее, лишь косвенно связано с обманутой любовью к Швейцарии. Пожалуй, еще у Гейне хватало причин для бессонницы, и отечество было всего-навсего одной из них. Читателей, которые усмотрели в Твоих произведениях черты вуайеризма * и полагали, что с возрастом они проступят ярче: картотеки суицидов *, мужские трагедии, кризисы идентичности, - этих читателей тонкость Твоих последних вещей повергла в уныние. Там хоть и рассказывается о не-жизни, об ущербном восприятии, об опасностях, какими грозит чувственность, - но рассказывается без внешнего драматизма. В нем нет нужды: это не частные темы, главнее и актуальнее их в практической ситуации просто не найдешь. Именно любовь без перспективы, без надежды превратилась ныне из проблемы возрастной, частной в проблему культуры; как жизненный образ с ограниченной ответственностью, она без всякого резонерства приобретает обязательность, обязательность спокойно и расчетливо выполненного художественного образа. Возрастной, старческий стиль? Соединения зрелости и беспечности, обыкновенно связываемого с этим понятием, в нашем случае и в помине нет - ни следа благостной снисходительности, скорее пронзительная ясность. Рассуждений поубавилось, они как бы иссякли, молчание становится убедительнее, пластичнее, это - новый материал, обработанный с величайшим умением. Мастерство формулирования в том и проявляется, сколь много оно оставляет открытым и сколь точно умеет это сделать. "Мне нравится жить" - РЕЧИ об этом, о счастье, об удаче, больше нет, не то что в "Гантенбайне", зато, по-моему, удается Тебе теперь куда больше, пространственный выигрыш благодаря пробелам и отступам иной раз прямо дух захватывает, невысказанное метко вдвойне. (Некий цюрихский профессор - не Эмиль Штайгер, - давая некоему тексту политическое толкование, говорил о фискальстве; добрыми побуждениями тут и не пахнет.) Кто читает Твои последние книги и не видит необходимости объявлять, что прекрасно Тебя знает, тот вполне может пойти по стопам "Нью-Йорк таймс бук ревью" и отнести "Голоцен" * к разряду универсальных обобщений. Обоснованное впечатление, вероятно, даже более адекватное, нежели впечатление друга, которого Твоя экономность завораживает по-иному, который от варианта к варианту следит за тем, что же именно Ты, не утаив, прибережешь; стыдливость не допускает здесь никаких похвал. Труд могильщика тоже требует мастерства: мастерство преображает его. "Универсальность" - это не ошибка.

Знаменитая Твоя щепетильность - истинный друг не закроет на это глаза даже в Твой день рождения. Что ж, друг страдает от нее меньше, чем Ты сам; впрочем, положительный ее эффект, цели, каким она у Тебя служит, намного значительнее отрицательного. Конечно, нам не дано выбирать, хотим мы или не хотим быть щепетильными, и все-таки определенный выбор у нас остается, хотя и весьма ограниченный: желаем ли мы позволить себе щепетильность, цепляемся ли за нее или ее "преодолеваем". Такое преодоление некоторые зовут зрелостью; Ты, по их логике, человек незрелый. И это не лишено смысла: Твоя драматургия стремится не к рациональному решению, а к содержательной выразительности. Правдивый персонаж - совсем не то же, что правдивый человек; в противном случае любой хороший специалист по групповой психотерапии наверняка был бы художником получше Тебя. Он учится развязывать узлы, Тебя интересует, как их лучше затягивать. Негуманное ремесло для гуманитарной биографии, хотя в конечном счете сильнее всего будоражит человека произведение искусства, в котором успешно отображено неразрешимое. Художники незрелы и не предлагают полюбовных решений. Добрая работа и без того тяжела. "Все - в зрелости" 1 - возможно, но в искусстве для этого нужна вся незрелость.

1 Шекспир У. Король Лир. Действие V, сц. 2. (Пер. М. А. Кузмина.)

Я имею в виду, что Ты вооружился своей неукротимой "щепетильностью" как щитом против всяческой зрелости, которая Тебе совершенно не нужна, которой Ты страшишься пуще смерти, ибо чуешь в ней смерть при жизни. Голос духа, как говаривал Сократ, поддакивать не умеет: вот и Твой дух твердил "нет", когда очень удобно было пойти на компромисс и надвигалась угроза мудрости. Мудрость искусника-розовода - это для Тебя кошмар, хотя из Твоих произведений (как оно и вышло) вполне можно составить целые книги премудрости. Ты щепетилен и в вопросах достоинства и как раз поэтому никогда - ни с другими, ни наедине с собой - не держался так, будто застолбил себе место в истории литературы. Жизнь, полная риска, - вот что Тебе по душе, вот когда Ты раз за разом щедро и тактично оказывал помощь, заведомо зная, что риска этим не устранишь. В дружеском общении с писателями двух младших поколений Тебе не понадобилось быть "юным среди юных"; Тебе недоставало "зрелости", и по этой самой причине Твой куда более обширный опыт делал Тебя партнером, собеседником. Сумасброда Ты из себя никогда не корчил, для этого в Тебе слишком мало "артистического" и слишком много подлинно безрассудного, а значит, Ты бываешь и поистине страшен, и столь же бесспорно по-товарищески сердечен. Ты - друг, ибо, если Ты и лучше, не строишь из себя умника-всезнайку и не глядишь свысока; место снисходительности у Тебя заступает критика, и Ты рассчитываешь, что другой ее выдержит. Партнер, собеседник. Я видел, Ты благодарен за критику.

Широко известна и драматургическая резкость Твоих жизненных рекомендаций - Ты никогда их не предлагал, и как раз поэтому их искали. Сколько же людей - писателей и не писателей - приходили к Тебе, автору "Штиллера", со своими "партнерскими" делами; Ты хоть одному (или одной) из них советовал идти на компромисс? Ты не брат Клаус *. Еще не зная Тебя, я уже слыхал, что при семейных сложностях Ты советовал только развод. Полюбовные соглашения Тебе претят, есть ведь и более весомые моменты, например свобода партнеров, смелое неповиновение, - серьезность в этом, любой ценою, входит в Твою концепцию жизненной правды. Готовое упасть толкни! Здесь Ты, при величайшей личной деликатности, был моралистом: в партнерстве необходима масштабность, оно все стерпит, кроме уютной лени.