– Она ищет тебя. Кричит твое имя, пока Белая Невеста с моими сестрами кружит вокруг нее, заглушая любой звук. А Хозяин Зимы ищет ее, чтобы по капле выдавить из нее дар. А ты? Почему ты не ищешь?

Сольвейг скользила по окрестностям пытливым взглядом. Медленно присела и пальцем нарисовала на рыхлом снегу: «Кто ты?» Она подозревала, что уже знает ответ: с ней говорил один из духов зимы.

– Братья-ветра шепнули мне, что ты изумительно играешь на скрипке. Я хочу, чтобы ты мне сыграла. Если мне понравится то, что я услышу… я отведу тебя к ней.

Сольвейг ахнула. Кому, как не духу зимы, знать, где искать Летту?

– Белая Невеста может быть милосердной, – продолжал вкрадчивый голос. – Разозлишь ее – нас – отберет у нее голос ледяной сирены, запорошит снегом ее саму. А понравишься ей – нам – пошлет ветра в небо, чтобы принесли вам в подарок полярную звезду.

Белая Невеста, безгласный и бесплотный дух, что повелевал снегом и ветрами, и впрямь порой… тосковала. Импульсивная, переменчивая, она то играла с детворой, бросаясь в них снежками, то в яростном порыве срывала двери с петель, то меланхолично рисовала инеем на холстах-окнах. Будто, невидимая, желала напомнить о себе – вот она я, посмотрите!

Наверное, духи зимы тоже боялись забвения.

Рука не дрогнула, рисуя на снегу полное решимости: «Я сыграю».

От духов зимы зависела жизнь Летты. И, пусть это и не очевидно, ее, Сольвейг, жизнь.

Летта… Сольвейг так привыкла играть для нее. Их обычай, их ежедневный ритуал привносил в жизнь обеих толику умиротворения и особого, иного волшебства, совсем не похожего на магию ледяных сирен.

Сегодня Сольвейг играла не для сестры… а ради ее спасения.

Она вернулась в пустой дом, по коридорам и спальням которого безмолвными призраками бродили ветра. Бережно вынула скрипку из шкатулки, прижала ее подбородком. Дух зимы больше не подавал голоса, но Сольвейг ощущала его присутствие в сгустившейся тишине – оно иголочками покалывало кожу ее лица и рук. Или это давала знать о себе живущая в ней тревога? Выдохнув, она заиграла.

Музыка всегда была отголоском ее души, эхом ее настроения. Когда Сольвейг была безмятежна и умиротворена, смычок плавно скользил по струнам, пробуждая мелодичные звуки, даруя тишине нежный, хрустальный перезвон; двигался стремительными, судорожными рывками, если она злилась. Сегодня из-под пальцев лилась музыка тревожная, с отчетливыми нотками грусти и тоски.

Окружающий мир размывала солоноватая печаль, оставляющая дорожки на коже. И все же Сольвейг разглядела снежную лилию, что появилась на подоконнике, будто принесенная ветром. Неуверенно приблизилась, не переставая играть, и увидела цветок с такими же светлыми, будто посеребренными инеем, лепестками – но уже под окном дома. Стоило Сольвейг в недоумении опустить скрипку, как снежная лилия – любимый цветок Летты – исчез.

Дух зимы играл с ней. Но что еще ей оставалось делать, как не принять правила его игры?

Сольвейг торопливо спустилась вниз, сжимая в руке смычок и скрипку. Выскочила из дома, забыв накинуть брошенную в комнате шубку. Остановилась неподалеку от того места, где видела снежную лилию, и снова заиграла. Как только цветок проявился снова, Сольвейг шагнула к нему. Еще один расцвел в шаге от нее, за ним – второй, третий, четвертый. Не оставалось никаких сомнений: дорога из цветов вела к еловому лесу, что прятал в складках игольчатого зеленого одеяния Ледяной Венец.

Игра на скрипке странным образом превратилась в игру с духом зимы. Отыскивая путь по снежным лилиям, Сольвейг знала, куда он ее приведет. Страх делал деревянными, негнущимися ее пальцы… но играть она не переставала. Ноги увязали в выпавшем за ночь снеге, ничуть не подобревший ветер хлестал Сольвейг по лицу. А она даже не могла попросить Белую Невесту чуть поумерить свой пыл, чтобы позволить ей быстрее добраться до Летты.

Сольвейг поморщилась, прогоняя слезы. Как же горько сирене разучиться не то, что петь – говорить.

Свежий морозный воздух разбавил тонкий шлейф духов вечнозеленого леса. Вскоре она уже шла, ведомая духом зимы, по тропинке между стволов. Лапа ели мягко касалась ее голых плеч, тянулась к щекам. Дух зимы все ронял снежные лилии, и Сольвейг уходила все дальше в чащу. В какой-то момент в нескольких шагах от себя вместо цветов она увидела знакомый до боли девичий силуэт, что выскользнул из просвета между деревьями.

«Летта», – быстрее молнии промелькнуло в голове.

– Сольвейг…

Голос ее упал до едва слышного полушепота, полустона, но не узнать его было невозможно.

«Летта!»

Внутри Сольвейг кричала, наружу вырвался лишь сдавленный хрип, что разбередил горло, вонзил в него невидимые клыки. Сольвейг отмахнулась от этой боли – главное, она нашла сестру. Но что Летта делает здесь? Как, похищенная Дыханием Смерти, оказалась так близко к дому? И почему тогда не вернулась, призвав на помощь голос сирены?

Все те же светлые волосы, все те же инеевые прядки в волосах. Но что-то в Летте казалось неправильным. Что-то царапало сознание, не давало покоя, как заноза в ладони. Сольвейг застыла на полпути к сестре, озаренная пониманием. Следы в рыхлом снегу оставляла только она. За спиной Летты виднелся ровный, не потревоженный снег, и сама она будто парила над ним, невесомая, словно снежинка.

А еще у нее оказались мертвые глаза – кусочки льда, втиснутые в пустые глазницы.

Летта откинула голову назад, расхохоталась. И вдруг начала танцевать. Это был причудливый, диковатый танец, который ей – нежной, женственной – нисколько не подходил. Поглощенная этой мыслью, Сольвейг не сразу заметила, что и без того светлая кожа Летты стремительно бледнеет, от нее начинают отделяться белые хлопья. Хлопья, слишком сильно похожие на снег…

Летта… развоплощалась – как делали это тилкхе, уходя в свой призрачный мир. Она танцевала все быстрей и быстрей, и медленно исчезала – будто таяла в солнечном свете. В конце концов от Летты не осталось ничего, кроме порхающих в воздухе снежинок – крохотных зимних мотыльков.

Сольвейг вспыхнула. Как она могла быть такой глупой! Ее обманула пурга-пересмешница – та, что овладев мастерством притворства, могла принимать любую форму. Та, что прикрывала мертвую душу масками из людских личин.

Ненависть к духам зимы и злость на собственную доверчивость сплелись воедино, и что было сильнее – не разобрать. Однако жалеть или клясть себя было некогда – хлопья снега, только что бывшие Леттой, ринулись к цепочке оставленных Сольвейг следов. Снег кружил и вьюжил, заметая их. Отрезая ей путь домой.

«Нет!»

Сольвейг бросилась назад. Пересмешница швырнула снегом в глаза, ослепляя. В тишине леса снова раздался хохот – незнакомый, чужой, так не похожий на мелодичный смех Летты. Сольвейг замахала руками, отгоняя духа зимы, что волчком крутился у ее лица. Слишком много времени ушло на то, чтобы снова начать видеть. Когда пурга улеглась, перед Сольвейг простиралось ровное снежное полотно. Она обессилено опустилась на него. И как ей теперь отыскать дорогу к дому?

Смех пурги-пересмешницы продолжал звучать в ее голове – назойливой мелодией, сводящим с ума скрипом ногтя по стеклу. «Замолчи», – взмолилась Сольвейг, зажимая ладонями уши.

«Он такой милый парень! Рыжий, с веснушками. Он так смущается, когда видит меня…». «Родная, это лучший твой наряд». «Помни: ты не одинока».

Сольвейг всхлипнула. Всюду ее окружал голос Летты – настоящий, повторяющий уже когда-то сказанные слова. Пурга-пересмешница кружила вокруг нее стаей снежинок, воем ветра подражая Летте.

«Подожди, пока не надевай!» День, когда она подарила Сольвейг льдисто-костяное ожерелье. Горькая, злая ирония: день рождения младшей сестры перетек в ночь исчезновения старшей, что располовинила и без того маленькую семью.

«Они живы, пока ты помнишь». Летта, конечно, говорила о родителях.

Слезы навернулись на глаза, но, странное дело, Сольвейг стало чуточку легче. Она отняла от ушей ладони, прикрыла глаза. И пускай это лишь пурга-пересмешница говорила с ней голосом ветра, шелестом, свистом и воем, облаченными в иллюзорные, хрупкие слова, так приятно было представить, что Летта сейчас рядом с ней.