Наташа со Степаном любили такие походы, конечно, не за возможность разнообразить питание. Они гуляли, наслаждаясь лесными ароматами, уединением вне глаз конвоя, иллюзией свободы.

Постепенно вступила в права осень, в багряные и рыжие тона окрасились леса. Наташа собирала красивые, охряные листья и сплетала в венок. Надев свое творение, посмотрела с улыбкой на Степана. Пережитое не прошло бесследно: в ее густых, светлых волосах сквозили серебряные нити, и тревога пролегла двумя вертикальными морщинками меж бровей. Но и теперь она выглядела милой. Кудрявый, веселый аксессуар, как будто поймавший охапку солнечного света и тепла, оттенял синие глаза. Степан ласково обнял и поцеловал. Поцелуй был невинным, не предполагавшим продолжения, но между ними вдруг пробежала искра и толкнула друг другу. Через минуту они уже были охвачены яркой и острой страстью, томительной и сладкой. Никогда до этого, несмотря на уже не юный возраст, не испытывали они таких чувств, небывалых по полноте и силе. Исчез мир со всей его жестокостью и коварством, не стало опасностей и печалей. Остались только они двое, растворившиеся друг в друге в трепете вздоха. Они взлетели в мерцающую высь и рассыпались фейерверком. Это были мгновения абсолютного счастья, целостного и бесконечного. Они лежали на ворохе желтых листьев, впитывая нежность и прислушиваясь к постепенно замедляющемуся биению сердца. Может это утешение за перенесенные лишения? Или просто к влечению тел прибавилось взаимное притяжение душ? И повторится ли? Главное, это уже есть в их жизни.

Путь продолжался. Наступила зима. С Аней разъехались в начале декабря. Наташа не отходила от Степана, льнула к нему. И смотрела… Какой это был взгляд! Сколько лет Степан мечтал, чтобы она хоть раз взглянула на него так, и не надеялся уже.

Они много времени проводили вместе, согревали друг друга, утешали, выдумывали маленькие развлечения. Степан мог бы считать себя счастливым, если бы не приступы отчаяния у Наташи. Иногда она просто отворачивалась, отходила в сторону и только отрицательно мотала головой, когда к ней обращались. Иногда коротко, но безутешно плакала. Степан догадывался: на душе у нее есть что-то, чем нужно поделиться. Но это не выразишь знаками.

Как ей помочь, думал он, глядя на ее слезы. То, что не получается сказать, можно было бы написать. Не важно, что письменные принадлежности им иметь не положено. Писать можно на земле, царапать на дощечке. Но Наташа не может писать по-русски, а он не понимает по-немецки. Если бы она понимала по-английски… Степана вдруг осенило. И как раньше не пришла ему эта простая мысль: английский, немецкий — латиница! И он, и Наталья знают латинский алфавит.

Это произошло на одном из бесчисленных постоялых дворов, недалеко от Тобольска. Почерневший от времени бревенчатый дом. Отраженный снегом рассеянный свет сочился в маленькие, низкие окошки. Они были одни в комнате. Прислуга суетилась на кухне, Степа помогал им, будто бы невзначай оберегая беременную Есению. Степан Васильевич взял Наталью за руку, подвел к окну и нацарапал ложкой на заиндевевшем стекле: “Napishi”.

Ее брови взлетели вверх, рассмеялась сквозь слезы, всхлипнула. Потом, взяв в руки ложку, долго сосредоточенно смотрела на окно. Несколько раз подносила к нему руку и опускала, будто собираясь с духом. Вдруг порывисто схватила Степана за плечи и отвернула от себя. Он услышал скрип дерева по стеклу, но терпеливо ждал. Скрип прекратился, некоторое время Степан слышал только ее дыхание.

Ее рука коснулась его локтя, потянула к себе. Он обернулся и увидел надпись: «Ja lublu tebja!, — и ниже, — Prosti».

Наталья стояла к нему боком, повинно склонив голову. Ком подкатился к горлу князя Лопухина, он привлек жену к себе, крепко обнял. В теплые, густые пряди, касаясь их губами, прошептал:

— Простить? За что? Ты честна… и чиста. Ты любишь меня — о чем еще мечтать! — радость и грусть смешались в его голосе. — Что я тебя люблю, и сама знаешь. Больше жизни люблю, Наташа. Больше всего я мечтаю, чтобы тебе было хорошо, все остальное неважно.

Он помолчал. Прижав ее к себе еще сильнее, добавил просительно и жарко:

— И я хочу слышать тебя. Твой голос. Говори со мной, любимая! Я клянусь! Я научусь понимать тебя. Научусь различать мельчайшие оттенки звуков. Я пойму.

Наташа кивнула.

С этого времени она начала учиться говорить заново. Постепенно. Хоть многие звуки и остались для нее недоступны, стала быстро находить те слова, в которых таких или не было, или было немного. Так, то избегая сложностей произношения, то разрешая их путем замены части звукового ряда, Наталья восстанавливала отнятую полноценность общения. Вначале, она говорила только с мужем, потом с прислугой, а потом и с посторонними людьми, с конвоем.

В Селенгинск они приехали в середине января 1744 года. Комендант крепости Александр Ангусаев оказался человеком добрым и честным. К примеру, Лопухины только в Селенгинске узнали, что им выделяется на жизнь по рублю в день на человека и смогли распоряжаться этими, хоть и ничтожными, но наличными деньгами. К тому же, коменданту и его супруге льстило, что они знакомы с представителями одной из знатнейших фамилий, совсем недавно бывшими на самой вершине российского общества. Поэтому их общение не было похоже на стандартные, жестко регламентированные отношения тюремщика и заключенных, а где-то со временем начало даже напоминать дружбу, сдерживаемую, правда, опасением доноса.

Относительно жесточайшей инструкции по содержанию особо опасных преступников делалось много послабок, благодаря, с одной стороны, доброму расположению коменданта, с другой — огромной удаленности от столицы, с третьей — спокойному и приветливому поведению самих ссыльных, сумевших к тому же быть очень полезными. Так, Степан Васильевич часто подсказывал, как починить сломанное ружье, как сделать подъемный механизм для ремонта пятиметровой высоты ограждения, как изменить конструкцию лодки, чтобы она стала устойчивее и маневреннее. Наталья Федоровна делилась с Авдотьей Ангусаевой секретами моды, прически, ухода за собой. Из особой симпатии, выказывая полное доверие, комендант выпускал ссыльных в посад и даже в лес. Степан Васильевич часто ходил на охоту и на рыбалку и, не обращая внимания на удивление конвойных, часто брал с собой жену. Наташа и сама недурно освоила премудрости этих промыслов, азартно ловила рыбу в бурной воде Селенги, метко стреляла.

Рядом разворачивались странные, совершенно немыслимые в прошлой жизни отношения Степы и Есении. Она девица и красивая, и умная, хоть и не благородного происхождения, но и на крепостную непохожая, со сквозящем в каждом движении и взгляде чувством собственного достоинства. Не мудрено, что Степе она приглянулась. Есения же на него смотрела с благодарностью (как выяснилось, это он первый ее от жандармов укрыл), а где-то и с восхищением, но стоило ему на шаг ближе подойти шарахалась.

— По жениху своему тоскует, убитому, — потихоньку шептала госпоже Агашка.

— А ведь могла б и подпустить к себе Степу, пока живота не видно было, а потом “осчастливить”. Хоть и ссыльный, а все же князь, — думала Наташа и проникалась к дикарке невольным уважением.

Да и в остальном Есения делала для названных хозяев много хорошего. Одни отвары ее целебные, чудодейственные чего стоили. А охотилась так, что мужчины, белой завистью покрываясь, восторгались. И всегда она казалась собранной и рассудительной.

Тем более неожиданным стало увидеть зареванную Есению с узелком скудных пожитков в руках. Как выяснилось, Митроха — один из двух дворовых людей Лопухиных — не иначе как по доброте душевной просветил новенькую служанку, что по факту она теперь крепостная. И значит, и дитя ее родится крепостным. А, не дай бог, случится что с хозяевами, поведут их продавать на рынок как скотинку. Попытаются бежать — запорют досмерти.

В общем, наслушавшись Митрохи, собралась она в бега податься, пока дите еще не на руках, а под сердцем. Но в последний момент сообразила, что сколь бы она с лесом не роднилась, а в феврале одной на сносях ей в забайкальской тайге не выжить. Как выйти к ближайшему поселку она не знает. Да и где он — ближайший? Может, за сотни верст. Если же роды в глуши застанут, то и подумать страшно. Села тогда Сеня на печную приступку и — невиданное дело — расплакалась. За тем занятием Агашка ее и застала. Привела в господскую хатёнку.