«Неужели никогда больше?!»

— Давайте быстрее, порядок… — вяло потребовал караульный.

Наталья Федоровна, пряча слезы, поцеловала каждого ребенка. Степан Васильевич всех по очереди перекрестил. Ссыльным разрешили проводить близких до выхода из здания. У Натальи Федоровны сильно кружилась голова, и подгибались ноги. Степа поддерживал ее. Дети жались со всех сторон, стараясь получить и отдать в последние секунды, как можно больше тепла и нежности.

Едва тронулись кареты, увозящие детей, Наташа дала волю слезам. Степан прижимал ее к груди.

— Мама, с ними все будет хорошо, вот увидишь. Не плачь, — успокаивал идущий рядом Степа.

Входя в свою комнату, они заметили наконец прислугу, которая тенью стояла у двери. Наташа, проходя, вскользь пожала руку обливающейся слезами Агафьи.

«Бедная девочка! Небось, сама вызвалась меня сопровождать, глупышка», — подумала княгиня о своей молодой служанке. Взгляд ее безразлично пролетел по красивому лицу девушки с большими оленьими глазами и вьющимися темными волосами. Полыхнуло тусклое: «Кто это?» — и тут же погасло.

Навстречу им встала со своей кровати Аня. Наташа посмотрела в полные тоски глаза и почти бессознательно потянулась к ней. Обнялись. Они столько лет были подругами по жизни, теперь еще и по несчастью. Но Ане гораздо тяжелее, ведь едет она в ссылку совсем одна, а родственники так и не приехали проститься с ней. Все время она находилась в комнате, но старалась оставаться незаметной, чтобы не мешать бурному прощанию Лопухиных. Лежала, глядя в стену, и ждала, что вот услышит стук колес. Но ей не довелось даже повидаться с детьми и мужем.

Женщины сидели, прислонившись друг другу, держались за руки. Раньше они всегда находили друг для друга слова утешения, теперь остались только рукопожатия и взгляд. Немного. Так, и это скоро отнимут. Они не тешились напрасными надеждами: ссыльных по одному делу, если только они не одна семья, никогда не определяли в одно место. Значит, скоро разлука. Возможно, навсегда. Могли ли они думать?

Ни Наташа, ни Аня не обратили внимания на шаги в коридоре: там все время кто-то ходил. В комнату вошел конвойный.

— Анна Бестужева, к вам прислуга. Вы можете использовать этих людей только на отведенной территории. Ни с какими поручениями отсылать их в другие места без разрешения начальника охраны нельзя, — казенно-четким голосом объявил он.

В дверях показались люди. Первая ворвалась большая и пышная престарелая кормилица.

— Чадушко моё! — навзрыд крикнула она с порога и, вытянув вперед руки, подбежала к Ане. Схватила ее лицо в большие мягкие ладони, поцеловала в щеки, в лоб. — Дитятко моё! Душенька моя горемычная! — причитала мамка. — Да, что же это!

Наташа встала, освобождая няньке место, отошла к своим. Аня обняла кормилицу, уютную, теплую, и расплакалась. В первый раз с момента ареста. До сих пор, как бы худо не было, не могла, будто слезы были заперты. Горе, страдания накапливались и спрессовывались внутри и не имели выхода, давили тяжелым грузом. Но только прочнее становились запоры. А сейчас склеп души распахнулся, и Аня не могла успокоиться, пока не выплеснула все, что накапливалось в течение месяца там, где чистилище уже не пугает.

— Ты не думай, девочка, тебя не позабыли, — кормилица, плача, гладила Аню по волосам, — доченек твоих и Сереженьку брат Михайлы Петровича повелел в деревни отвезти сразу, как тебя схватили. Они, поди, и не знают ничего. А сам Михайла Петрович под арестом. Но ему-то что, его выпустят скоро. Бедная ты моя! Ничего. Я за тобой ходить стану, выхожу…

В комнате стало не протолкнуться: ссыльных вместе с прислугой набралось четырнадцать человек. Это на четыре кровати. Конвой решил перевести Бестужеву в другую комнату. Для прислуги на пол набросали соломы и застелили сверху каким-то тряпьем. С возов с одеждой и утварью, которые милостивая императрица, как выяснилось, разрешила взять с собой, позволили взять одеяла. Не успели разместиться, как позвали в общую комнату ужинать. Понятно, что никто даже не прикоснулся к постной похлебке. Физически был способен есть только Степа, но ему кусок в горло не лез. Попробовали пить воду. И то сложно.

После ужина Лопухиных ждало новое потрясение. Объявили места ссылки. Супругам Лопухиным вместе с сыном Степаном определен был для проживания Селенгинск — забытый богом острог в Забайкалье, о которым они ранее и не слышали. Ивану же предстояло следовать на Чукотку в Охотск. Значит, лишь какое-то время пути они будут вместе, а потом — расставание.

«Сколько же еще мучений отвела нам судьба!» — горько думала Наташа.

Бестужеву ждал стылый Якутск.

Наташа ощущала запредельное перенапряжение: измученная, она нуждалась в покое, в отдыхе, но отдыхать не получалось.

Перед сном Агаша спросила шепотом, не желает ли барыня сходить «до ветру». В сопровождении караульного они посетили отхожее место во дворе (какое счастье, что не в жилой комнате!). Когда возвращались, проходили мимо комнаты конвоя, и до Натальи Федоровны долетел обрывок разговора.

— … прямо так и сказал?

— Такими точно словами.

— Что ж, отпишем об том Андрею Иванычу, посмотрим…

У Лопухиной стало темно перед глазами, лицо Агаши расплылось белым пятном и исчезло. Она пребывала уже где-то не в этом мире, когда служанка, пытаясь удержать ее, сползающую по стенке, звала на помощь. Из караульной выбежал офицер, подхватил обмякшее тело.

— И что вы все время бегаете, Наталья Федоровна? — проворчал он. — Ведь живого места нет. И не лежится.

Прибежал перепуганный Степа, за ним Степан Васильевич. Офицер передал им Наташу, принес стакан воды.

Где-то в другом мире Наташа почувствовала студеные брызги у себя на лице, обернулась и увидела, что сидит в коридоре, а под руки ее держат сын и муж. Подняли и довели до кровати. Закрыв глаза, она все силилась вспомнить. Случилось что-то страшное. Что? Много чего произошло в тот бесконечно длинный день. Утром она проснулась в камере: «Неужели это было еще сегодня?»

Потом — эшафот.

«Не вспоминать!»

Дорога. Постоялый двор. Дети. Слова конвойных…

“Неужели все сначала?!”

Реальность, скорчив гримасу, перевернулась и обратилась назойливым, неотступным, бесконечным наваждением: дети стояли у эшафота, на котором лежал вниз лицом Ванечка. Палач ждал их наверху. Конвойные в богатых одеждах тянули их к ступеням, а Наташа старалась удержать.

Утром она проснулась. Наваждение исчезло, но тревога осталась. Наташа с ужасом ждала новостей из Петербурга. Шли дни. Но никто оттуда не приезжал. Они же отправились в ссылку без промедлений.

*

Уже на следующий день, 1 сентября тронулись в путь и к вечеру стали на берегу Невы. Ночевать предстояло в Шлиссельбургской крепости. Знаменитый Орешек, отвоеванный Петром у шведов — маленький остров посреди Невы, превращенный в крепость. Двумя мысами врезался он в темную воду, возвышались на тех местах стражники-башни. В одной из них, названной Государевой, маленькая кованая дверь — вход в крепость. В стенах — Секретный дом — тюрьма.

Путешествие по России, даже если это дорога по казенным домам, дело хлопотное. Бегал начальник конвоя, суетился, искал лодочника. А нет его. Босоногий мальчишка сказал, что, должно, спит где-то.

Пока конвой хлопочет, осужденным позволили выйти из карет — тоже превеликая царская милость ехать в ссылку в карете, — хоть облезлая, дырявая местами и неотапливаемая, а все же не открытая всем ветрам и дождям телега. Вышли. Смотрели на свинцовое, наполненное слезами небо, на гордых и свободных чаек, с пронзительными криками носящихся над отливающей сталью водой, на сильных острых крыльях. Гордо и вольно несла Нева свои стылые воды к богатому и суровому морю.

Стоять тяжело и холодно. Наташа вернулась в карету. Из открытой дверцы смотрела на отблески заходящего солнца на стенах башен. Строгая, сдержанная красота. Наташа старалась сосредоточиться на приятном, насладиться свежестью воздуха, почувствовать все оттенки его морского запаха и отвлечься от навязчивого металлического привкуса крови.