В коридоре Мошков встретился с ведомым навстречу Ржевским. Они обменялись вопросительными взглядами. Иван с расстройства сплюнул под ноги и получил увесистый удар прикладом, с раздражением подумал: «Заварил Ванька кашу, всем теперь хлебать — не расхлебать».
========== Часть 2. Глава 12. Отчаяние и надежда ==========
Близились к завершению первые сутки заточения Натальи Лопухиной в крепости. После допроса она поначалу предавалась злости, клокочущей внутри. Как можно смириться? Как можно вынести, когда бьют, бьют в лицо? «Как только земля носит?» — с ненавистью думала она о Трубецком и представляла, как в следующий раз сходу вцепится ногтями в дубленую, желтую физиономию, в тонущие в морщинистых веках, водянисто-серые, злобные глаза. Ее ярость требовала мести, но не уступающий своих позиций разум, лишь оттесненный в сторону бурлящими эмоциями, тут же рисовал развитие подобной ситуации. Караульные схватят раньше, чем она успеет расцарапать гадкую морду, скрутят по рукам и ногам, и никакого отмщения не получится. Никита Юрьевич же, наверняка, не упустит такого случая, чтобы злорадно позабавиться ее избиением. «Что же это происходит? Почему им все позволено, по какому праву? — стенала про себя Лопухина и сама отвечала, ругаясь: — А чего ты ждала, глупая! Это Тайная канцелярия — кто попадает сюда, становится полной собственностью судей и палачей. Они могут делать все, что угодно! Все!!!» Наталья Федоровна чувствовала, как впадает в отчаяние от таких мыслей.
Время, занятое только думами о безысходном настоящем и страшащем будущем, само становилось мучительным испытанием. Она пыталась припомнить, было ли в ее жизни что-нибудь настолько же нескончаемо тяжелое, изматывающее, и не могла. Казалось, сами стены высасывают душевные силы, лишают воли к надежде, к сопротивлению.
Арестантка искала способы заполнить иначе эти страшно пустые часы. Вспоминала события из своей жизни. Вызываемые настойчивыми усилиями всплывали радужные образы детства. Беззаботно-веселая беготня с братьями по просторному родительскому дому, в памяти он был светящимся и воздушным от кружева и газа штор, скатертей, накидок. Братья старше нее: Петр на девять лет, Яков — на два. Обожавший маленькую сестренку старший брат представал перед ней в образе благородного рыцаря, бесстрашного, ловкого, умного. А вот с Яковом, вероятно, из-за небольшой разницы в возрасте отношения складывались не столь гладко. Недотепа и вредина — зачастую именно так называла его Наташа. В столкновении интересов случалось им даже драться. После чего Яков получал взбучку от отца, а Наташа выслушивала нравоучения от матери о том, как следует вести себя маленькой фройлейн. Наталья Федоровна улыбалась своим воспоминаниям, но тут же огорчалась мыслью о последствиях ее несчастий в судьбе братьев. Может быть, и их уже схватили и разбросали по камерам. И тут же обступали, начинали давить стены, зловонная сырость перехватывала горло. Наталья Федоровна гнала от себя такие думы. Главное — не сломаться, сберечь силы.
Она занимала себя расчетами. Представляла, как расположена крепость, на какую сторону выходит окошко ее камеры, и по положению солнечного пятна на стене пыталась вычислить, который шел час. Получалось десять или одиннадцать утра. Потом снова погружалась в прошлое. Первые уроки верховой езды — ей было тогда четыре… или три. Однажды оказавшись в седле, она ни за что уже не хотела расставаться со своим любимым пони. Сквозь пелену прошедших лет представлялась белая покладистая лошадка с большими, добрыми и, почему-то, грустными карими глазами. Низенький, как сейчас понимала Наталья, пони в глазах маленькой девочки выглядел рослым конем, таким и остался в памяти. Бесстрашно пришпоривая своего скакуна, Наташа чувствовала себя взрослой и сильной, а какие еще чувства могут быть более сладостными в детстве. И как они нужны ей сейчас. Наталья старалась воскресить ощущение ветра, прохладным шелком касающегося лица, упругого повода в руках, движения теплых, покрытых короткой белой шерстью боков, ритмичного топота копыт, и главное — ощущение счастья. Ненадолго ей это удавалось, и растворялись в воздухе громоздкие конструкции крепости, разворачивался простор неба, морского берега с пенным прибоем и криком чаек. Ноздри готовы были вобрать чистый, соленый воздух. Но врывалась в грезы какая-нибудь черная рваная фраза, наподобие: «Что же теперь будет?», исподволь вылезавшая из непокорного подсознательного, и возвращала суровую реальность. Наталья вставала, обходила кругами тесную камеру, заламывала руки.
Временами возникало желание все крушить вокруг себя. Но крушить нечего: метровые стены и массивная лавка были ей не под силу, впрочем, последнюю если бы вдруг и удалось разломать, то потом пришлось бы спать на полу… Можно было, конечно, перевернуть кадку, но перспективы от этого радужнее не становились. Наталья Федоровна попробовала бить кулаком в стену, просто, чтобы отвести душу. Ударила легонько — не расслабляет, сильнее — больно, обидно, еще хуже. И она насильно, в который раз отправляла себя в мир воспоминаний. «О чем это я думала? Ах, да…»
Учил управляться с конем отец — Федор Николаевич Балк — военный, генерал. Он часто не был дома, но каждое его возвращение становилось праздником. Сдержанно-веселый, добрый он души не чаял в детях, баловал их и не только тем, что привозил многочисленные щедрые подарки. Отец любил придумывать всякие затеи, и сам же с удовольствием в них участвовал. То они все вместе мастерили деревянный кораблик для Весты — белой болонки и потом катали ее в ручье, протекавшем через сад; то развлекались сочинением загадок и шарад, рассказывали их друг другу, соревнуясь в смекалке, находчивости и чувстве юмора, то ехали за город смотреть, как восходит солнце. Наташа была любимицей отца. Если братья могли, нашкодив, встретить с его стороны осуждение и наказание в виде запрета или ограничения, то Наташа всегда находила в его лице союзника и защитника, какие бы проделки ни вытворяла. Отец называл ее «моя принцесса» и потакал любым капризам, невзирая на упреки матери, считавшей, что детей нужно воспитывать в строгости.
Отец и мать — они всегда были тактичны и вежливы, но по каким-то недоступным ребяческому сознанию признакам, дети порой со страхом замечали: их родители чужие друг другу. Мать всегда находилась в широком кругу друзей, среди которых было много мужчин. А отец часто оставался один и грустил. Наташа жалела отца и, сама не зная за что, осуждала мать. В минуты, когда она чувствовала, что ему одиноко, она залезала к нему на колени, обнимала за шею и гладила по волосам. А потом его не стало. Наташа долго не могла понять этого и поверить. Две горячие слезинки стекли по щекам. Княгиня торопливо отерла их, отругала себя: «Не надо об этом думать сейчас. И в настоящем причин для печали предостаточно, чтобы еще прошлые бередить».
Наталья Федоровна случайно посмотрела на стоящую на краю лавки оловянную, кривобокую чашку с заветрившейся уже кашей из ржаной крупы. Из густой, склеившейся комком массы торчала расщепленная до половины деревянная ложка. Вид эта еда имела, мягко говоря, не аппетитный. Первым порывом Лопухиной было от души запустить этой чашкой в стену, или, еще лучше, в караульного, который ее принес, но она благоразумно сдержалась. А сейчас подумала, что другой еды не будет, а если не есть, то откуда взять силы для борьбы? Но ведь нужно вернуться домой! Наталья вдруг почувствовала сильное чувство голода и удивилась, почему этого не случилось раньше, ведь не ела больше суток. Отковырнула ложкой кусок каши, стараясь не акцентировать внимание на чувстве брезгливости, положила в рот. На вкус, как ни странно, каша показалась ей вполне съедобной. Насытившийся желудок отвлек на себя часть не имевшей выхода энергии. Чуть притупились переживания, и заявил, наконец, свои права так долго оттесняемый бушующими эмоциями сон. Наталья Федоровна, как смогла, устроилась на короткой лавке, и гнетущая действительность отступила, предоставив измученной арестантке возможность отдохнуть.
