— Так ли, ойнон? Мне они показались живыми людьми, из плоти и крови.

— Каины почти переступили то, что мы называем «человечностью». Симон даже перешагнул смерть. Если бы я только успел увидеть его… Вся моя судьба могла бы сложиться по-другому.

Он замолкает, и я возвращаюсь мыслями к своему отцу. Если бы я только застал его в живых…

В этом мы с Бакалавром похожи. Мы оба пережили невосполнимую утрату.

Бакалавр усмехается, поднимает на меня взгляд.

— Ты знаешь, мне хочется поделиться с кем-то. Оплакать моё прошлое и будущее. Оплакать невозможное. Глупости, конечно. Но держать в себе уже нет сил. Меня разорвёт на части, если я не поговорю с кем-то.

— Расскажи. У нас есть время.

Спичка прекращает шуршать в углу, медленно оборачивается к нам. Стах строго цыкает, и прохвост быстро возвращается к работе. Шорох сминаемых стеблей становится громче. Шудхэр, да он же так всю траву загубит!

Рубин не выдерживает.

— Так. Вы двое. Хотите разговоры разговаривать — отправляйтесь куда-то ещё. А ты! — он негодующе поворачивается к Спичке, — Убрал руки за спину и от стола три шага назад!

Спичка подскакивает, я слышу звон разбитого стекла. Минус ещё одна пробирка.

Не дожидаясь новой тирады Рубина, поднимаю Данковского с табурета и тащу на свежий воздух.

Немного у нас времени, на самом-то деле. Его всегда не хватает. Шэхэн подождёт меня ещё немного.

Но нам обоим нужно пройтись.

Посмотреть на этот «праздник жизни» своими глазами.

В глаза бьёт солнечный свет. Я подставляю ему лицо, щурюсь. Хорошо.

Последние теплые дни здесь до наступления холодов. И твирь почти отцвела, пик прошёл. Можно попробовать вдохнуть полной грудью.

Делаю осторожный вдох.

Нет. Рано. Всё ещё густой, как кисель. Но уже свежее, чем неделю назад.

Кто-то унёс тело курьера и неумело замыл пятно крови на дверях. Если не присматриваться, уже не увидишь отпечатков человеческих рук. Издали похоже на ржавчину.

Курьер. Этот человек спас город, а я даже имени его не знаю.

У дверей стоят ящики с пустыми бутылками. А ещё узелок. Поднимаю, слышу перестук мраморных шариков. Много. Будет, чем Таю порадовать.

Спасибо, атаман.

Бакалавр прикрывает глаза рукой.

— Ты правда хочешь этот услышать? Историю моих злоключений?

— Да, ойнон. Я многого не знаю. Про Башню, про философию Каиных. Про то, как ты вообще оказался в нашем захолустье. С этого, пожалуй, и начнёшь. Мне бы поесть не помешало. Давай в стаматинский кабак, что ли?

Бакалавр морщится.

— Я только что оттуда.

Я догадался.

— Ну ничего, вернёшься. Посидим, поговорим о медицине. В моей берлоге я смену сдал, Рубин за главного. Он не спал почти сутки, злой как собака, и я бы ему сейчас на глаза не попадался.

Бакалавр со вздохом опускается на высокий стул. В «Сердце» сегодня многолюдно. Кажется, я мельком видел Юлию Люричеву, и Анну Ангел. Но очень хочется закончить здесь побыстрее. Проведу время с пользой. Жестом подзываю бармена.

— Нам кофе, уважаемый. Этому — покрепче. И еды, какая найдётся.

Данковский трёт глаза.

— С чего бы мне начать… Это будет история про учёного. Ойнона, как ты говоришь. Учёный отправляется в лапы смерти, чтобы победить смерть. Его встречает смерть, над ним смеётся смерть, его дразнит смерть…

— Не много ли смертей тут столпилось?

— Да, Бурах. Смерть окружала нас всё это время. Даже не смерть… не в единственном числе. Смерти. Куча ипостасей Смерти, её воплощений, если позволишь. Ты прости меня. Всё смешалось в голове. Я не пил так много спиртного ещё со студенческой скамьи. Впрочем, медика трудно напоить до бесчувствия. Соображаю, но путаюсь в мыслях.

Заметно.

— Знаешь, а ведь появлением в этом городе я обязан твоему родителю.

— Неужели?

Бакалавр роется в своей бездонной сумке и извлекает на свет слегка измятое письмо. Я сразу же узнаю почерк. Это писал мой отец.

— Позволишь?..

— Да, читай.

Достаю из конверта сложенный вдвое лист. Серая бумага низкого качества, другой в наших местах не водится.

«Дорогой бакалавр Данковский!

С прискорбием узнал, что Власти собираются закрыть лабораторию, снискавшую известность благодаря Вашим исследованиям в области танатологии.

Верно ли, что они назвали Вашу работу «научным экстремизмом»? Если кто-то полагает бесперспективным изучение причин естественной смерти, старения и некроза — я только что обнаружил случай, который может заткнуть им рот и восстановить Ваше доброе имя.

Правитель нашего города, Симон Каин, являет собой живой пример поистине необъяснимого долголетия. Я объяснить этот феномен не могу. Срочно приезжайте. Это может стать сенсацией, сохранить, оживить и прославить Вашу лабораторию.

Всегда Ваш верный слуга и коллега Исидор Бурах»

Я возвращаю бакалавру письмо.

Это странно.

Отец пригласил бакалавра в город, чтобы познакомить с Симоном Каиным, вызволить коллегу из крайне затруднительного положения. Власти объявили учение Данковского ересью, научным экстремизмом, опальную лабораторию собирались прикрыть. Данковский был загнан в угол, и тут, как подарок с неба, как лучик света — весточка моего отца.

Почему же я чувствую какую-то фальшь? Черт, не проснулся до конца, мысли с трудом ворочаются…

— В общем, я прибыл в ваше захолустье, как ты метко выразился, только чтобы обнаружить, что этот бессмертный удург, Симон Каин, трагически скончался, предположительно, убит.

При слове «удург» я вздрагиваю. Может, ослышался? Да нет, откуда бакалавру знать это слово…

— При этом Каины долго морочили мне голову, пугали неведомым убийцей, грозили смутными предсказаниями, не давали осмотреть тело Симона прикрываясь то трауром, то местными традициями, то недосягаемым Внутренним Покоем… Потом тело и вовсе кто-то выкрал. Я так и не сумел его осмотреть. А знаешь, в чëм, оказалось, дело?

Он невесело усмехается.

— Сам брат усопшего, Георгий Каин, так и не смог до конца примириться с мыслью, что его брат мëртв. Он готов был поверить во что угодно — в окровавленного мясника, бродящего по городу (кстати, как впоследствии выяснилось, это был ты), в глиняную людоедку… Вторая вспышка Песочной язвы казалась Судье чем-то совершенно невозможным. Точнее, он до последнего отказывался признать, что какая-то мелкая «песчанка» смогла унести жизнь его великого брата. Но таковы Каины.

Данковский пожимает плечами, делает глоток кофе, морщится.

— Я поначалу относился к их семье с известной долей скепсиса. Воздух у вас здесь странный. На некоторых особо восприимчивых людей он действует почти наркотически, вызывает бред, галлюцинации… Поначалу, я думал, что и с Каинами та же история. Но потом я увидел Многогранник. По-настоящему увидел.

Он замолкает.

Бармен ставит передо мной тарелку с вяленым мясом и арахисом. Есть орехи кажется почти кощунством, и я борюсь с непреодолимым желанием сгрести их в карман.

— Что же такого было в этом Многограннике? Что ты видел, ойнон?

— Это… Это нужно увидеть, чтобы понять. Микрокосм. Идеальный баланс. Вселенская гармония… Он что-то делает с человеческими душами. Дети это «что-то» чувствуют, поэтому их и тянет… тянуло в Башню с непреодолимой силой. Это было пространство, способное разделять мечты и сны. Единство во множестве. Я… Извини, ты мог бы жевать потише?

Мотаю головой, мол, не могу, но продолжай.

— Для того, чтобы объяснить принцип работы Многогранника, нужно быть Симоном Каиным. Я и сам-то до конца не понимаю. Даже Пëтр Стаматин… — бакалавр вертит головой, точно проверяя, нет ли поблизости одного из братьев, продолжает, понизив голос, -… Даже Пëтр Стаматин, творец Башни, не понимает, как она возможна. А я тебе скажу, Бурах. Это всë Каины.

Отрываю зубами кусок вяленого мяса. Пусть выговорится. Послушаю краем уха, пока ем.

— Так вот, Каины. Семья строителей. Они возвели этот город, и каждый дом вносит неповторимый вклад в его характер, скажем так. Пропорции, чувство пространства… Но есть в этих строениях и что-то ещё. Некоторые особенные конструкции вытягивают душу человека вверх, делая из пружины дрожащую тетиву.