Но Никита не успел толком встрепенуться от этой мысли, как другая перебила её в тот же миг: Да ведь она меня заметит! Не раздумывая, не заботясь о тишине шагов, Никита отпрянул от стены и рванулся вверх. Только бы успеть – на площадку, через дверь, в сени, в свою клеть… Но тут, сквозь учащенное дыхание, сквозь стучащее в висках биение сердца, он услышал истошный крик. Оттуда, с лестницы, ведущей на двор. Крик раненой птицы, крик отчаяния и ужаса, от которого стыла кровь в жилах, крик, который заставил его замереть на месте, а в следующее мгновение броситься назад. Туда, откуда пронзало ночь жуткое стенание.
Глава 7
14 февраля 1446 г.
Село Ховринка близ Радонежа
Его взору предстала ужасная картина. В холодном лунном свете на снегу, почти у самой двери лежал окровавленный человек. Его лицо, растрепанный кафтан, руки – всё было забрызгано кровью. Он жадно хватал ртом морозный воздух, сглатывая маленькие густые облачка пара, едва успевавшие образоваться на выдохе. Рядом с ним на коленях стояла девушка. Лунный отблеск отчетливо высветил её лицо – Любава! Господи, что же это?! Из её глаз, застывших в судороге ужаса и отчаяния, катились слезы. Руки, все в крови, судорожно сжимали правый бок того, кто лежал на снегу, то и дело отрываясь, чтобы коснуться его лица, снова сжимая бок – отчаянно, исступленно, не в силах справиться с брызжущей кровью, которая бурыми пятнышками усеяла подол и пояс её платья. Никита заметил лужу под лежащим телом – темно-красное пятно росло на глазах. Любава сбивчиво полушептала-полукричала, пытаясь погладить лицо мужчины, нежно, осторожно: «Завидушка, любимый, потерпи! Кто-нибудь, помогите! Ну, помогите же! Завидушка, свет мой ясный, не уходи! Потерпи еще чуть-чуть!..»
Завид! Никита не мог рассмотреть его лица, но узнал кафтан. Это он нагнал их тогда в Троице. Он просил отдать добром. Выходит, просил отдать Любаву. А боярин говорил – бери лихом, а там Бог рассудит. Неужели, рассудил?.. Никита бросился к Завиду и Любаве. Грудь сдавило от ужаса и беспомощности. Глаза жадно метались то к нему, то к ней, не понимая, кому же помочь первым. Помочь… Нет, ничем он не поможет Завиду. А Любаве?… Тут он словно спохватился – быстрым взглядом окинул свою рубаху, схватил за ворот, стянул, ухватился за рукав, дернул, что было мочи. Рукав треснул, оторвался по шву. Никита тут же снова надел рубаху. Морозный ветер тысячами иголок впился в тело, зубы застучали. Никита встряхнул плечами, резко, с силой выдохнул. Вроде помогло. Держа рукав в одной руке, другой он, наклонившись, обхватил любавину и попытался отвести её в сторону. В тот же миг Любава дернулась, сбрасывая его руку, вскинула голову и обезумевшим взглядом пронзила Никиту насквозь. «Надо перевязать!» – Никита протянул оторванный рукав. От ужаса, неожиданности, растерянности глаза девушки застыли в оцепенении. Никита попробовал еще раз отвести ее руку и подобраться поближе к Завиду, но Любава отчаянным рывком отбросила её. Было что-то страшное в её глазах. Словно рассудок оставил её, словно она ослепла от своего горя. «Надо перевязать!» – закричал Никита во весь голос, исступленно, прямо в лицо Любаве. Девушка встрепенулась. Быстрый взгляд на Никиту, на рукав. Одно движение – и рукав в её руке, и вот она уже онемевшими пальцами расстегивает кафтан Завида, не справляется с петлями, рвёт их из последних сил, неумело пытается подсунуть рукав к ране, белый лён мгновенно обагряется красным, намокает, точно губка, а Любава плачет, воет в голос, и все пытается обхватить рану Никитиным рукавом… Нет, надо её во что бы то ни стало оттащить от Завида.
Никита собрался было с духом, как вдруг левая рука Завида медленно, тяжело поднялась, обхватила любавины руки, обе сразу, отстранила их от себя. Любава тут же попыталась сопротивляться, дернулась: «Нет, Завидушка, нет, любимый. Тебя надо перевязать. Потерпи. Сейчас я перевяжу…»
– Слушай меня, Любавушка, – Завид из последних сил приподнял голову, голос его прозвучал сдавленно, хрипло. – Пустое всё это. Не жилец я…
– Да что ты такое говоришь, Завидушка! Не смей, слышишь. Вот, сейчас перевяжу тебя…
– Не трать силы, Любавушка. Послушай лучше, что тебя попрошу, – Завид хрипло закашлялся, жадно глотнул воздух. – Когда… отпоешь… девять дней… сходи… к Святой Троице… помолись у Божьей Матери Владимирской… одна помолись… без людей… подойди к иконе… поутру рано… я хочу… чтобы ты была сча… – голова безжизненно рухнула на снег.
– Не-е-е-е-т!!! – Любава вскинула голову, обращая свой крик к небесам, протягивая руки в мольбе. Но почти в тот же миг она снова наклонилась, обхватила голову Завида руками и принялась целовать его в глаза, в губы, в щеки, – Нет! Нет! Нет! Нет!..
Никита отпрянул назад. Всё кончено. Теперь он уже ничем ей не поможет. Он отступил на шаг и смотрел, как убивается его Любава по своему Завиду. Сердце его налилось тугой болью. Что, что же произошло здесь? Как переживет она этот ужас? Вот она здесь, будто бы и рядом, но между ними пропасть, стена, эта ужасная смерть. Как одолеть всё это?
Сквозь пелену сбивчивых мыслей Никита вдруг услышал за спиной лай собак. Он встрепенулся, обернул голову, и вот – огни факелов, люди, свора собак с разъяренными оскалами и горящими глазами словно темная туча, словно орда летели откуда-то из глубины двора. А ведь верно, они не могли не услышать любавин крик. Скоро тут будет весь дом.
Никита попятился к двери, прижался к притолоке. Сейчас вот нырнуть в проем – и нет его. Но какая-то неведомая сила прибила его ноги к земле точно гвоздями. Нет, он должен все узнать. Должен. Какое-то чутье подсказывало ему, что уходить ему нельзя.
А люди тем временем были уже совсем рядом. Отблески желто-красных языков пламени от горящих факелов плясали на их разгоряченных, испуганных лицах. Их было с полдюжины. Они бежали вперед клином: впереди боярин Федор, слева Прошка, справа псарь со своей дикой сворой, за ними остальные. Они остановились резко, внезапно, в двух шагах от Любавы и безжизненного тела Завида. Боярин Федор словно наткнулся на невидимую стену, замер, распростертыми по сторонам руками приказал дворовым тоже остановиться. И вот они уже стояли полукругом, и их тяжелое дыхание заглушалось только завывающим лаем собак.
Никита внимательно следил за взглядом окольничего. Тот как-то странно, не спеша, разглядывал свою дочь и мертвого врага, будто не мог понять, верить ли своим глазам. Да нет же! Он был… растерян! Никита ясно увидел на его лице замешательство: брови нерешительно поднялись вверх, глаза оставались спокойными, точно затянулись слюдяной пеленой, челюсть как-то вяло отвисла. «Любава…» – тихо позвал он.
Девушка отозвалась не сразу. Как будто услышала его откуда-то издалека. Медленно, осторожно приподняла голову, посмотрела затуманенным взором. И вдруг, будто увидела, поняла: вскочила и бросилась к отцу:
– За что?! За что вы убили его?! За что?!
Глаза её гневно засверкали, руки, обагренные кровью, сжались в кулаки и, подбегая к отцу, она сначала издалека, потом в упор стала что было сил колотить его ребрами сжатых ладоней в грудь, по бисерному шитью, по медным застежкам на кафтане, не чувствуя боли от ударов, не переставая, оставляя на дорогом сукне темно-алые следы. Опешивший боярин едва успел свободной от факела рукой сгрести дочь в охапку, прижать к себе так, что она не могла уже сопротивляться, и застонал тихо: «Любава, Любава, Любава…» Девушка не могла больше пошевелить руками. Обессилев, она уткнулась в грудь отцу и громко, надрывно зарыдала. Они постояли так недолго, боярин поднял голову, обернулся влево. Откуда ни возьмись, в его глазах появилась решительность. Скулы заходили, желваки напряглись. «Борейка! – позвал он. Из середины полукруга к нему подбежал дворовый. – Любаву прими, к мамкам веди, пусть отвару дадут да спать уложат. Ты у двери ночуй. Головой отвечаешь». Дворовый кивнул. Окольничий бережно отстранил дочь свободной рукой: «Иди с Борейкой, доченька, приляг, всё образуется. Ну же.» Любава молча отпрянула от отца, и, потупив глаза, как завороженная пошла через людской полукруг к дому. Дворовый за ней следом, в полушаге, как приклеенный. Никита бочком, бочком отодвинулся от двери.
